В начале 1990-х художник Олег Кулик сделал стремительную, абсолютно провокационную мировую карьеру в роли «человека-собаки». В ту пору акционизм для России был еще совсем внове, а потому по-настоящему шокировал публику. На Западе его агрессивный «собачий» имидж естественно обрел иное звучание – голого, голодного, озверевшего homo soveticus, оказавшегося в ситуации безвременья, лишенного ценностей, социальных и моральных рамок. В таком качестве он попал в культурную историю; многие музеи мира хранят в своих собраниях документальные свидетельства тех отчаянных акций. Для многих он так и остался»человеком-собакой». Однако, в реальности путь его куда более извилист и сложен – от мучительных попыток постижения себя и Бога в Монголии, Индии и Тибете, грандиозных постановок в знаменитом парижском театре Шатле и усилий по разделению сакрального содержимого Мавзолея на всех россиян поровну.
О своих подвигах и прозрениях рассказывает Олег Кулик:
– В далекие 1980-е, несмотря на все сложности советского времени, мы все-таки умудрялись что-то смотреть и читать о мировом художественном процессе. Помню, мы сидели как-то в мастерской у одного из классиков московского концептуализма Ивана Чуйкова в компании американского художника-акциониста Крис Берда. Ваня показывал западные художественные журналы, там я и увидел впервые фотографии акций с голыми человеческими телами. Мне они напомнили отчеты из психбольницы, я не понимал, где здесь «произведение искусства» и чьи здесь тела – актеров или самих художников. Они-то и стали моим первым сильным впечатлением от перформансистов – Вито Аккончи, Марины Абрамович, группы Гутай. В ту пору все эти отчаянные художники были героями. Это сейчас, особенно для Запада, перформанс – разновидность театрального шоу, может и очень зрелищного, но абсолютно не провокативного, неожиданного или скандального. А тогда перформансисты были настоящими безумцами, по ним бегали крысы, в них стреляли… Каждый их жест был протестом против системы, попыткой выхода из нее. Но сам я, в ту пору такой закомплексованный и зажатый, представить себя в голом виде перед публикой никак не мог.
Потом начинается перестройка, и весь тот круг людей, с которыми я общался в Москве, стремительно уезжает. Кто по грантам, кто по договорам с различными западными галереями. За два-три года просто никого вокруг не остается. И было ощущение, что все востребованы, а кто не востребован, тот просто говно. И вот этим говном как раз и оказался я.
А ведь когда-то был вполне счастливым советским ребенком из киевской партийной семьи. Помню, как лет в тринадцать я шел по набережной Днепра и плакал, переживая, насколько же мне не повезло родиться в такой прекрасной стране! Тогда как во всем остальном мире идет нескончаемая борьба за справедливость, здесь, в СССР, все проблемы решены и люди невероятно счастливы. Только потом, лет в пятнадцать, прочитав “Архипелаг Гулаг”, стал понимать, что это “не совсем так”. Мой отец на своей партийной работе был вынужден постоянно изымать диссидентскую литературу, различные западные издания и порнографию. Вот на них-то я в итоге и вырос – на Джордже Оруэлле, Александре Исаевиче Солженицыне и на порнографии. Хотя жил при этом неплохо: меня возили в школу на персональной белой “Волге”, у семьи был свой личный катер на подводных крыльях, дом полная чаша, заграничные поездки…
С началом перестройки все бывшие институции рухнули, а у меня самого наступило полное разочарование. С этим моментом как раз и совпала моя инициация как перформансиста в галерее «Риджина». Тогда туда приехали английские феминистки во главе с Патрисией Кокс, делавшие отпечатки голых человеческих тел. Это было минималистическое искусство, очень формальное. Я предложил разместить эти скульптуры-отпечатки на подиуме из русского снега. Они-то и заставили меня им позировать. Пришлось согласиться – надеялся, что все пройдет легко, вроде как в шутку. Но когда в галерею зашла публика и мне пришлось раздеться, началась жуткая психологическая ломка. Кругом же люди! А ты сидишь совсем голый и спиной чувствуешь их взгляды, разговоры, насмешки. Тогда я впервые почувствовал себя произведением искусства, по-настоящему увидел себя со стороны. «Этого не может быть! Это – не я!» – пронеслось у меня в голове. Потом меня попросили встать, и тут началось самое страшное. У мужчин же на том месте, где сидят, растут волосы. А эти бабы английские мало того что меня не побрили, так еще и плохо помазали мне задницу. Так что вставал я с этого слепка, наверное, час, вопя от боли. В общем, это было сродни насильственной эпиляции.
В 1993 году многие из уехавших в 1989-90-м начали возвращаться. Но вместе с тем, было понятно, что в стране не происходит «чудесного преображения». Институций никаких нет, денег – тоже. А когда расстреляли парламент, произошло и вовсе полное крушение иллюзий. В тот самый момент у меня появляется желание уйти из искусства. Возникает ощущение, что я – человек, проснувшийся в чужом для него времени, вокруг ничего не понятно. Как будто разрушили стену зоопарка, и все животные, вместо того чтобы разбежаться, кинулись жрать друг друга. И у меня вдруг впервые возникла мысль, что я – такое же в сущности животное, просто чуть менее агрессивное, но запуганное, могущее полагаться только на свои зубы. Но все-таки я художник, поэтому и хотел уйти как художник, сделав какой-то яркий, выразительный жест. Вот тут-то у меня и родилась идея человека-собаки, защищающей галерею, в которой ничего нет. Мне тогда было тридцать три года, и решение уйти из искусства воспринималось мною как трагическое. В то же самое время в Москве появился художник Александр Бренер, у которого тогда был имидж «одинокого поэта», полностью оторванного от реальности. В общем, я решил прийти к галеристу Марату Гельману и поделиться своей идеей стать собакой, рабом, потерявшим своего хозяина, человеком, имя которого уже не «звучит гордо», человеком-животным. Гельман на это мое предложение сначала заржал, но через три дня позвонил и сказал «да». Я начал тренироваться перед женой, подбегал к ней голый и лаял, стараясь в образе собаки быть максимально убедительным. А она в ответ смеется: «Какая собака? Просто голый мужик. Смешно!» Было понятно, что если я выскочу в таком виде на улицу, публика в ответ тоже будет ржать. И тут появилась идея с Бренером: я должен охранять не пустую галерею, но «человека-поэта», «человека-художника», «чистую идею». Бренер согласился. И вот приближается день акции, я начинаю ощущать эйфорию, но вместе с тем и страх, что все это не получится. За час до акции вдруг прихожу к Марату, говорю: «Слушай, я ничего не чувствую! Может, как невесте перед свадьбой, сбежать?» А тот уже дверь перед публикой любопытной закрыл и мне предлагает: «А ты выпей для храбрости!» И я – опа! – выпиваю. И вдруг у меня эта водка поперек горла встала, меня стошнило. И тут слышится команда: «Выходим!» Двери распахиваются, Марат их ногой выбил, выскакиваем на улицу. Бренер первый, я за ним и тут же ударяюсь мордой в какого-то оператора! Тот едва не падает. Бренер держит меня за шею, и от этого у меня начинается что-то вроде асфиксии, кислородного голодания. Все длилось минут семь, но я не помню этого состояния. Только огни, крики. Помню, как на кого-то натыкаешься, какая-то на тебя едет машина, ты отпрыгиваешь, падаешь… Казалось, это длилось вечность. После акции упал в машину и уехал. Меня натерли водкой, потому что я весь был в царапинах. И тут уже по-настоящему стошнило. Для меня это был первый опыт трансгрессии, потери себя. А после этого началось! Про меня стали писать все – газеты, журналы, телевидение. Поэт Андрей Вознесенский обозвал это «бунтом противмашин», западные издания увидели в моем образе взбесившегося homo soveticus, утратившего все рамки и ориентиры. А вот из русских, напротив, никто не воспринял это как «портрет России». У меня же самого было ощущение, как у непьющего человека после сильной пьянки. Ему говорят: «Вы прыгали по столу, приставали к жене начальника, били посуду!» А он-то, бедный, ничего не помнит и выслушивает все это с диким ужасом.
Тем не менее, через несколько недель приходит письмо из Цюриха. В нем написано, что в ближайшее время в Кунстхаусе планируется открытие большой выставки «Знаки и чудеса», устроители которой очень хотели бы видеть мой перформанс с собакой. Я был в полном недоумении: мечтал-то о серьезной карьере художника, а не о кусающей публику голой собаке. Но ведь в проекте участвовали такие всемирно признанные мэтры, как Илья Кабаков и Дэмьен Хёрст. В общем, мы с женой поехали. Перед открытием я объяснил устроителям, что в образе собаки неуправляем, это опасно. Те вдруг подумали и решили, что вся затея может и вправду паршиво кончиться. В итоге мне отказали в участии.И еще сказали, что «нет такого художника». Для меня это был удар, казалось, что все надо мной издеваются. Договорились, что меня вроде бы нет. Но я-то есть! А раз меня нет, то я могу делать все, что угодно. Один против всего мира! И решил, что все равно сделаю перформанс, пусть не в рамках выставки, а на входе. И вот за полтора часа до вернисажа мы со швейцарскими друзьями пошли в парк около Кунстхауса и спрятались за «Упавшую лошадь» грандиозного скульптора Марино Марини. Там я разделся и намазался кремом для подводного плавания. До этого все немножко выпили и в нашей русско-швейцарской компании царил ажиотаж и возбуждение. Но когда я разделся, наступила вдруг тишина. И все как-то стыдливо от меня отдалились, почувствовав, что в воздухе запахло жареным. Тут меня охватило острое ощущение глубокого экзистенциального одиночества и полная потеря сил. От памятника до дверей Кунстхауса было метров пятьсот, этот путь запомнился навсегда. Вижу, навстречу мне идет прилично одетая пара, как потом оказалось, мэр Цюриха с супругой. Поздоровался, они ответили, как ни в чем не бывало. Этот момент был даже запечатлен на фотографии, попавшей впоследствии на обложку журнала Flash Art.
А потом начинается кошмар, длившийся ровно сорок семь минут. Я лаял, бросался на людей, кусался и даже публично обкакался. Кстати, к последнему я целых два дня специально готовился, вынужден был есть невероятное сочетание продуктов в большом количестве и долго тренироваться. Люди вокруг хохотали, возмущались, вызывали полицию, орали: «Уберите этот ужас! Эти русские совсем озверели!» – «Да нет, это самое интересное на выставке!» Кстати, не зря знаменитый теоретик искусства Борис Гройс говаривал: ”На Западе искусство там, где появляется полиция”. А дальше наступил момент, когда надо было заканчивать перформанс. Но как его закончить? Не встанешь же перед публикой и не скажешь: ”Всем спасибо!” И тут являются полицейские, хватают меня за цепь и тащат в машину. Публика визжит. Но благодаря вмешательству полиции драматургия акции оказалась полностью завершенной. А дальше начинаются допросы в криминальной полиции, где я вел себя совершенно омерзительно, лаял, лизал сапоги полицейским. Те решили, что я – законченный сумасшедший. Потом вызвали полицию нравов. Их я стал убеждать, что великий художник и это – моя концепция. Мне предложили на выбор: или год тюрьмы, или 10 тысяч штрафа за эксгибиционизм, нападение на людей, публичную дефекацию. В итоге штраф за меня заплатил музей. В целом же эта акция заставила меня по-настоящему поверить в себя. Стало ясно: ты один в мире, и все в твоих силах. На следующий день мы пошли на другой вернисаж в некую известную галерею, где была туча людей и телевидения. Но стоило нам войти, как разом обернулись на меня. Так я стал знаменитым. А потом понеслось и поехало.
Но самая главная история была связана со Стокгольмом. Мне сообщили о планирующейся у них большой выставке. Тема была такая: Запад, интегрирующий Восток, или наоборот. Я пытался отказаться от перформанса с собакой, но они сказали, что им нужно напряжение, экспрессия, и моя собака – идеальный образ России. Хотел отказаться, но когда получил от них фотографии с поставленной уже для меня будкой, понял, что отступать некуда.
К тому времени я уже занялся серьезными социальными исследованиями, касающимися взаимоотношений человека и животного, а также новой антропологией. Надо было оттаптывать какую-то идеологическую платформу вокруг моей собаки. Словом, участвовать в проекте я согласился, но сказал: как животное отказываюсь от коммуникации с публикой и прошу вокруг моей будки поставить ограждение из полицейской ленты с предупреждением об опасности. Одним из участников выставки был китайский художник Венда Гу, целых два года собиравший по всему Стокгольму человеческие волосы. Из них он сплел огромные, до самого потолка полотна, которыми выгородил весь зал.
А на входе Александр Бренер поставил ударную установку, изображая суперзвезду, со всей силой молотя по барабанам и крича при этом что-то несусветное. И все это чудовищно действовало на психику бедных шведов. Я же тогда, напротив, решил ни на кого не бросаться, а просто тихо лежать в своей будке, размышляя о жизни и чувствуя себя практически Диогеном. В какой-то момент я даже задремал, пока меня не разбудили. Выяснилось, что Бренер решил бросить свои барабаны и начал срывать волосы несчастного Венда Гу. И в этот момент некий весьма уважаемый господин, куратор, подошел к моей будке и стал дергать меня за цепь. В ответ я выскочил из будки и бросился на него. Тот издал страшный, нечеловеческий вопль, я повалил его и прокусил ему икру до крови. И что тут началось! Укушенный мужик начал истошно орать, требуя врача. Я опять разошелся, бросился еще на кого-то. Потом мне подвернулся некий десантник с бабой, исхитрившийся поймать меня за кадык и поваливший. Походя мы сломали чьи-то инсталляции, переполошили художников и публику. В этотмомент прибежала полиция, а десантник немедленно засадил мне своим огромным ботинком в лицо. Тут я понял: это уже не игра. Но подбежавшие полицейские повалили меня на землю, надели наручники и увели. Потом последовал жесткий допрос в участке, закончившийся штрафом, равным примерно 245 долларам. Когда я поинтересовался, отчего такая странная сумма, мне ответили, что ровно столько стоит укол от бешенства, сделанный моей жертве. Но так или иначе, я в эти дни испытывал сильную эйфорию, выйти из которой смог уже только по возвращении в Москву. Тогда у меня было наудивление свежее восприятие окружающего мира, как будто я только что родился. Потом выяснилось, что Венда Гу написал во Flаsh Art огромный текст, где говорилось, что во время выставки Кулик якобы рвал зубами несчастных детей. Было понятно, что это конец. Затем широкая западная общественность написала открытое письмо против меня, объясняя, что Кулик – враг свободы, демократии, женщин, детей и инвалидов. Письмо было разослано в…
Источник: