Минин мечтает, что после окончания военных действий отправится в родной Донбасс и будет там учить детей искусству
Роман Минин, самый знаменитый из современных художников Донбасса, предлагает свой сценарий окончания войны и рассуждает об опасности политизации искусства и общества
Украинское молодое искусство принято делить по региональному признаку: вот есть киевская и одесская художественные группы, есть львовская и ужгородская, а есть группа харьковская. К ней формально относят и Романа Минина — одного из самых дорогих среди молодых художников страны.
На самом деле Минин — донецкий, в полном смысле этого слова: он родился в семье шахтеров и большую часть жизни провел в Донецкой области,в маленьком шахтерском городке Димитрове. И хотя донецким художником его никто не называет — в первую очередь потому, что в Донбассе своей арт-среды так и не сложилось,— известность Минину принесла как раз тема его малой родины.
Его работа-мистификация План побега из Донецкой области, созданная в 2011 году, произвела настоящий фурор в мире искусства. Художник создал сложное полотно с набором символов, в которых зашифрован этот самый план побега. Тут же он изобразил саркофаги для донецких фараонов и нарисовал проект вымышленного донецкого метрополитена.
Вообще, за свои неполные 34 года Минин успел немало: создал серию портретов шахтеров в иконографической стилистике, придумал и организовал в Харькове фестиваль уличной графики StreetArtFest, стал лауреатом премии PinchukArtCentre и показал свои работы на десятках международных выставок. Также он отметился на главном мировом художественном смотре — биеннале современного искусства в Венеции, где показал своих шахтеров и рассказал, каково это, когда на родине идет война.
Сейчас Минин мечтает, что после окончания военных действий отправится в родной Донбасс и будет там учить детей искусству. “А пока что порисую с донецкими переселенцами во Львове”,— делится Минин планами, сидя с сыном в небольшой квартирке в центре Харькова, в которой стены изрисованы карандашами и фломастерами.
Раньше я был совсем нищим, и в этом была моя свобода. Ты как будто платишь своей бедностью за возможность иметь больше времени. Я врывался во всевозможные бесполезные социальные тусовки — делал фестивали, например. И все это было не для какойâто пользы, а только ради драйва.
Таких, как я, раньше было много. Сейчас мы повзрослели и занимаемся своими делами. А новое поколение, которое должно было нас заменить, вместо этого озабочено проблемами войны, национальной самоидентификации, вопросами, на каком языке говорить и сносить ли советские памятники. В этом смысле война забрала себе слишком большую долю информационного пространства, и за ней не видно многих культурных движений.
Политизация культуры — это как появление сорняков после дождя. Очень интересно рассматривать этот процесс, например, в Союзе художников. Погрузившись на дно этого болотца, вы встречаете там, на глубине, мелких рыбок-художников. У них с советских времен есть по две-три мастерские, одну из которых они сдают под ксероксный центр, а во второй клепают этюды на продажу. Для развития культуры эти рыбки не делают ровно ничего, но Союз художников их покрывает.
Так вот, прошлой весной, когда началась волна люстраций, мы с харьковскими активистами-художниками придумали “пугалку” — мол, народный комитет отберет мастерские у этих художников. Эти члены Союза художников теперь разговаривают исключительно на украинском и вообще стали чуть ли не филиалом Правого сектора, и с ними уже ничего не сделаешь: если что — скажут, патриотов бьют. Увы, Украина сама дала возможность приспособленцам приспосабливаться. Коррупцию таким балабольством не искоренить — она легко мутирует.
Сама постановка вопроса “Ты за кого?” — это ментальная ловушка, в которой оказался весь наш народ. Такого вопроса в принципе не должно быть. Мы — как рыбы, которые пытаются прорваться сквозь сеть, вместо того чтобы ее обойти, и только все больше в ней застревают.
У меня есть идея: найти в Украине большое поле, накрыть там столы и усадить за них обе стороны войны. Нужно хорошенько гульнуть, напиться, подраться, помириться и разойтись. Тело общества такое же, как и человека: все раны заживают. Никто ведь на самом деле не хочет войны. Самоубийство для человека — это неестественно. И вопиющая и страшная правда — в том, что восстановить мир очень просто. А нам подают это так, будто мир невозможен, и в этот момент мы начинаем убивать друг друга непонятно зачем.
Вообще, есть ощущение, что таких как я — пацифистов, здравомыслящих людей — гораздо больше, чем кажется. Кажется, есть такой воздушный океан, в котором столкнулись два камня — враждующие стороны. Если этот воздух затвердеет, он остановит битву камней, но для этого нам нужно объединиться и вступить в реакцию. Всеâтаки не хочется, чтобы война у нас длилась сто лет.
В информационном поле абсолютно нет мирной риторики. Нет понимания, что будет завтра и как нам теперь жить с соседями. Одни говорят: биться до последнего украинца, другие — до последнего русского, одни грозятся дойти до Львова, другие — до Москвы. Но ведь мы же никуда не денемся друг от друга, нам придется мириться!
В информационном поле абсолютно нет мирной риторики
Сейчас искусство обслуживает партию войны. В день на войну тратится, кажется, по $5 млн. А давайте представим, что если бы в начале нулевых страна тратила хотя бы по $2 млн в день на то, чтобы вывозить тысячу людей за границу? Они бы смотрели мир, расширяли границы сознания и возвращались после этого в какуюâнибудь Донецкую область — ведь чтоâто бы поменялось! Вкладывать деньги в образование — это гораздо дешевле, чем в войну.
Мне с обоих сторон предлагали быть художником в информационной войне, ее активным украшением. Я отказал. Донецкие, кстати, и раньше часто оформляли свои книги и стихи моими картинками. Ну что ж, это недостаток воспитания. У нас с ними разная романтика.
Я развиваю шахтерскую тему в ключе трансмонументализма и хочу выйти с этой идеей на международный уровень. Идея — сделать архетип шахтера интересным не только на украинском уровне, а чтобы он вошел в мировое пространство. К сожалению, сейчас в мире нет тенденции поощрения аутентичного искусства, а в шахтерской теме как раз много аутентичного, донецкого.
Мои последние работы посвящены прежде всего человеческой стороне конфликта. Награда за молчание — это совсем не о шахтерах, это обо всех. Как пел Окуджава: “Как много, представьте себе, доброты в молчаньи…” Молчание — это одно из лекарств, которое способно излечить психоз общества. Но это было актуально, увы, год назад, а теперь нужны лекарства посерьезнее.
Например, мои родители поâпрежнему живут в Донецкой области. Там пока не стреляют, но все равно они живут одним днем. Боятся, но не уезжают, хотя я их все время зову перебираться в Харьков. Мне за них страшно, и им страшно — нам просто все это время страшно.
Источник: