Эксперт Online

В Санкт-Петербургскомотделении Математического института РАН им. Стеклова Григорий Перельман работал до 2005 года. Сюда на его имя до сих пор приходит почта: письма, научные журналы, книги. Когда собирается огромная стопка, секретарь звонит адресату.

В институте феномен Перельмана обсуждают, как и в мире «обычных людей», по всем углам. Но эпицентр, конечно, лаборатория математической физики, где трудился ученый.

— Вот рабочий стол Перельмана, — демонстрирует вещдок член ученого совета геометр Николай Мнёв, самый приветливый из совсем не склонных к общению сотрудников лаборатории.

Достопримечательность у стены. Стол как стол.Темно-коричневый, советский, с тумбочками по бокам. Точно такие же расставлены по периметру — за ними сидят, уткнувшись в компьютеры, спинами друг к другу бывшие коллеги Перельмана. Лицом к лицу встречаются главным образом в обеденный перерыв.

Любой сотрудник лаборатории расскажет: Григорий Яковлевич, задумавшись, ходил вокруг обеденного стола, за которым чаевничали коллеги. Время от времени протягивал руку, бралкакое-нибудьпеченье и на ходу грыз его, уткнувшись в книжку или бумагу с записями.

— У некоторых на этот счет своя точка зрения, — сообщает Наталья. — Говорят, что он религиозен, а у нас посуда некошерная.

В лаборатории также думали, что теперь Григорий Перельман займется еще одной задачей из списка семи математических проблем тысячелетия, за решение которых Математический институт Клэя дает по миллиону долларов. Даже попросили его ознакомиться с одной из них. Но он посмотрел и сказал, что у загадки нет решения.

— И я Перельмана помню, не беспамятная, — говорит докторфизико-математическихнаук Нина Ивочкина. — Но вот про ногти не помню. Все говорят, у негокакие-тоособенные ногти были.Как-тоне присматривалась.

— Правда, что восемь лет Григорий Перельман работал здесь, рядом с вами, а вы даже не знали над чем? — спрашиваю я всех.

— У нас, знаете,как-тоне принято влезать человеку в душу. Захочет — сам расскажет, — подтверждает Мнёв.

— Я прекрасно представляю себя на месте Перельмана, — говорит Николай Мнёв. — Когда работаешь над большой проблемой, невозможно о ней говорить.Во-первых, все начнут интересоваться и мешать.Во-вторых,какой-нибудьи-идиот…— Николай Евгеньевич немного заикается в напряженных местах, — начнет смеяться!Кто-тоотнесется скептически, и это отнимет душевные силы.

Мнёв посвящает меня в тайны ритуала научного математического разговора. Оказывается, если математики, интересы которых пересекаются, при встрече начинают беседу, то потом они могут разойтись надолго, даже на несколько лет, но когда снова встретятся, продолжат с того самого момента, на котором прервались. Правильный математический разговор движется вперед шаг за шагом.

— Я считаю, Гриша Перельман ушел от нас потому, что никто был не в состоянии понять его открытия. Уровень не тот! — вставляет вдруг Нина Ивочкина, хитро улыбаясь.

— Кто здесь понимает в этом деле?А никто-о-о! Хотя некоторые пытаются делать вид, — продолжает доктор наук Ивочкина.

— Всё! — вдруг восклицает Мнёв. И выбегает из комнаты. Нина Михайловна тут же замолкает и с улыбкой уходит по своим делам.

Неправильный математический разговор вперед не движется. Он начинается все время с одной точки, как беседы посторонних людей о Перельмане — с вопроса «Почему он не взял миллион?». Это точка, в которой собеседники перестают понимать друг друга. С Григорием Перельманом вели много научных разговоров, но все коллеги едины в свидетельствах: никто не видел, чтобы этот человек хоть раз вышел из себя.

— Многие люди получают премии — такие, сякие, всякие, — рассуждает Николай Мнёв, когда мне удается настигнуть геометра в его кабинете. — Вот учитель Перельмана Михаил Громов получил недавно Абелевскую премию. Это самая большая, самая важная награда в математике по сумме всех заслуг. И кто о нем говорит? Гриша Перельман абсолютно принципиален. Невзирая на то, что эти принципы приходят в противоречие с другими его принципами. Потому что он хочет, чтобы его оставили в покое. Но для этого надо сделать одну простую вещь — взять деньги. Кстати, я прекрасно понимаю,в ч-чемсуть его открытия.

— Вот, академик Ольга Александровна Ладыженская, — говорит она. — Хотим повесить в холле портреты выдающихся коллег. И не будет пустых стен.

Одно из заседаний лаборатории математической физики Наталья Каразеева запомнила на годы. Вел его заведующий, но шла процедура его переизбрания, и формально председательствовать должен былкто-тодругой. Наталья была секретарем, ей нужно было обозначить председателя в протоколе.

— Григорий Перельман был старшим по научному званию, — вспоминает она. — Я без задней мысли записала его. Попросила расписаться. А он говорит: «Не буду, я заседание не вел». Это значит переписывать протокол… Я ему: «Ну, Гриша, это же формальность, просто бумажка». А он: «Тем более нет».

Говорят, Григорий Перельман также не любил готовить ежегодныепланы-отчеты, от которых стонали все работники института. Первую половину научной карьеры он трудился под руководством академика Ладыженской, которая, судя по рассказам, ограждала гения от глупых формальностей. Но Ольга Александровна умерла, и оберегать принципиального ученого было уже некому.

— К вещам бумажным он безразличен. Они ему неважны. У него принципы, — говорит Николай Мнёв. — Я со свечкой не стоял, но, похоже, это была одна из его обид на институт.

Нормальный человек скажет: «А что, Перельман самый звездный, что ли? Все отчеты пишут — и он не обломится!» Правда, ежегодные отчетыученых-математиков, по их же словам, одно из самых маразматических проявлений бюрократии. Ну как, скажите на милость, тот же Перельман может предсказать, когда докажет гипотезу Пуанкаре? А в отчете полагается написать: «В будущем году обязуюсь совершить… 75% открытия». Конечно, мы с вами, как правило, согласны регулярно заниматься подобным идиотизмом просто потому, что так принято. А Перельман — нет.

Когда ему присудили миллионную премию Клэя, директорСанкт-Петербургскогоотделения института им. Стеклова решил напомнить математику, что двери родного учреждения для него всегда открыты. Звонить директор не стал — отправил телеграмму.

— Мне не хотелось, чтобы возникла ситуация, в которой Григорию пришлось бы сразу дать ответ, — попытался объяснить Кисляков. — Мне не хотелось, чтобы он сразу сказал «нет». Телеграмма просто дала понять, что его ждут.

 Директор до сих пор не знает, получил ли Перельман его послание. Ведь математик мог просто не открыть почтальону дверь.

— Для меня в произошедшем главное вот что, — говорит учительница Валентина Бердова. — Перельман выложил в интернете свое открытие за четыре года до присуждения ему премии. Почему в России о нем заговорили лишь после того, как он от премии отказался? Где наш ученый мир?

Бердова была классным руководителем Гриши Перельмана с пятого по восьмой класс. В коридоре ее квартиры — портрет мифической женщины Анастасии, которая, согласно легенде, живет в сибирской тайге. В 90?е годы Валентина Васильевна стала последовательницей движения «Звенящие кедры России», которое одни считают сектой, другие — воплощением новой национальной идеи. Она выращивает цветы, носит длинные волосы и старается жить в гармонии с природой.

— Недавно я Перельману позвонила и говорю: «Много лет прошло, Гриша. Я косу отрастила. Ты — бороду», — делится учительница. — Посмеялись. Он всегда флегма был. Очень спокойный, внимательный. А если учитель растекался мыслью по древу, опускал глаза смиренно и не слушал.

Обычно родители жалуются на чрезмерную нагрузку в школе. А старший Перельманкак-топопросил: «Спрашивайте сына больше, он может». Потом маленький Гриша пожаловался Валентине Васильевне, что на уроках литературы все время говорят про социалистический реализм, в то время как есть и другие интересные методы. Бердова убеждена: пока все дети обучалисьпо-советски, Гриша получал параллельное общечеловеческое воспитание. Однажды маленький отличник принес на урок географии, который вела Валентина Васильевна, старый учебник вместо нового. Потому что, по его мнению, он был написан лучше. И принципиально отвечал только по нему. Женщина не преминула перенять опыт мальчика. Такой же учебник до сих пор стоит на ее книжной полке.

— В городе открылась выставка художника Ильи Глазунова, — вспоминает она. — Люди по два часа стояли в очереди, чтобы увидеть. Я, бойкая девушка, тоже отстояла. И так меня впечатлили большие полотна, яркие краски! На следующий день, вся в энтузиазме, говорю восьмиклассникам: «Ребята, идите на Глазунова!» Все ахают, охают. Гриша пальцем в тетрадке ковыряет. Я: «Гриша, тебе не интересно?» А он: «Можно скажу, Алла Петровна? Вы так восхищаетесь, а, между прочим, в живописи Глазунова много спорных моментов». И не нахамил же, молодец, — а как холодной водой! — восхищается Алла Петровна спустя тридцать лет. Она говорит, что пошла на Глазунова снова, чтобы изучить внимательней.

Однажды Гриша Перельман с другом Юрой предложили Валентине Бердовой учредить товарищеский суд «понарошку». Чтобы «как бы судьи» и «как бы присяжные» наказывали тех, кто плохо себя ведет.

— Судили, как сейчас помню, Ирку Блохину за попытку сорвать урок, — рассказывает педагог. — Девчонкакрутилась-вертелась, заявляла, что ничего не делала и вообще не специально. А Гриша: «Нет, ты делала. И специально». Как к стенке припечатал, знаете. Жаль, наш «суд понарошку» провел лишь два заседания: слишком много было недовольных.

— Мне не нравится, что человек заявляет о себе как об особенном. Носит галстук, отдает честь. Потому что все люди одинаковые, — ответил он.

— Мне хотелось затолкать его в ребячьи ряды, — вспоминает она. — Сказала, что все будут делать вместечто-тоинтересное, будут сборы, праздники, а он останется в стороне просто потому, что не пионер. Сказала, что обряды лишь формальность, ни к чему не обяжут. Он подумал, а потом согласился! И салют у меня отдавал, и обещание зачитывал, и макулатуру собирал!

В младшей школе иногда посмеивались, когда Гриша застегивал пальто не на те пуговицы. Или терял мешок со сменной обувью. Тогда воспитательница давала ему два разных башмака, чтобы хотькак-тодойти домой. Так и чапал — в одной галоше и одном сапожке. Но тогдашние школьники снисходительно относились к рассеянному умнику. И преподаватели ни разу не видели, чтобы он плакал.

— Она говорила: «Как же так, наш Гриша побеждает на серьезных олимпиадах, а в школе это нигде не отмечено», — вспоминает Бердова. — Потому что не было ни фотографии на доске почета, ни грамот. По одной причине: школа несла двойную нагрузку — директор едва успевала, ей было не до Гришиных олимпиад.

Педагоги вспоминают, что маленький Перельман был неразговорчив. На уроках отвечал коротко, а все равно на «отлично». И даже руку не тянул. Поднимал едва заметно: спросят — хорошо, не спросят — и ладно. Но если Гришу просили выступить, никогда не кочевряжился и не стеснялся. На вечеринках даже пел: «Эх, дороги, пыль да туман», потому что дедушка был на войне. И часто делал доклады, всегда интересные, хорошо подготовленные. Особенность была лишь одна — сразу замолкал, если видел, что его не слушают.

— Так вот, позвонила я Грише, — продолжает рассказ Валентина Бердова, — а он говорит: «Я был пухленький». «Да, — отвечаю. — КакВинни-Пух!»Засмеялся. Я потом спрашиваю: «Гриша, что ты делаешь?» «Отбиваюсь, — говорит, — от журналистов».

Во дворе Перельмана тенистые липы и шумный детский сад. Но окна математика выходят на оживленную улицу с торговыми центрами и крытым продуктовым рынком. Надписей «Перельман, ты гений» у его двери больше нет — стены покрыты свежей голубой краской. Горы писем от поклонников тоже исчезли. Но у мусоропровода на лестничной клеткепо-прежнемудежурят журналисты: скоро у Перельмана день рождения — вдругчто-нибудьпроизойдет? Корреспонденты популярной бульварной газеты курят в подъезде вторую неделю. Смотрят, кто входит, кто выходит, ждут, пока появится гений. От скуки решают посмотреть, что ему пишут. Спускаются к почтовому ящику, пробуют его открыть, ломают, находят два письма, одно подписано: «Перельману от обычного человека».

Офис популярной бульварной газеты. В информационной базе издания телефон выдающегося математика в разделе «Светская хроника» выделен жирным. В графе «Профессия» написано: «Ученый математических наук». В графе «Примечания» — «Чокнутый». С тремя восклицательными знаками.

— Придумай, кем будешь представляться Перельману по телефону, — учит редактор практикантку. — Просто его бубнеж нам неинтересен. Нужны ответы. Мы уже были академией наук, администрацией города. Английский знаешь? Представься институтом Клэя!

В это время другая журналистка за соседним столом прослушивает аудиозапись — группа московских рэперов «ШаГа» скандирует: «Эй, мэн! Перельмэн! Плохо учился в школе я!» Журналистка собирается позвонить Перельману и дать ему это послушать. А потом расспросить о впечатлениях.Почему-тогением особенно интересуются те, кто плохо учился в школе.

Когда миллионную премию института Клэя еще только присудили, в этой редакции «пробили по базе» имена соседей Григория Яковлевича, составили их список и сымитировали подписи в поддельном акте о ремонте крыши, потом корреспондентка позвонила в его дверь, представилась работницей ЖЭКа и сказала, что подписались все жильцы, кроме него. Ей нужно было сфотографировать выходящего из квартиры математика. Но у «работницы ЖЭКа» был загар из солярия и пятнадцатисантиметровые каблуки. Не вышел.

Потом журналистка другого издания отправилась на концерт в филармонию, где часто появляется Григорий Яковлевич. Одергивая короткую юбку, она попы­талась выдать себя за любительницу математики. Не клюнул.

Четыре года назад, когда Григорий Яковлевич получил медаль Филдса, к нему приехала съемочная группа популярноготок-шоу.Телевизионщики дождались, пока мама математика откроет дверь, и, отпихнув ее, вбежали в квартиру. Отснятый материал потом демонстрировался по ТВ. Обсуждалось, почему гений живет в такой нищете.

— К нам в школу ребята приезжали со всего города, — вспоминает Александр Петров, однокашник Перельманапо физико-математическомулицею, куда Гришу перевели в девятом классе. — Прибегаешь за десять минут до урока, а на лестнице дежурный проверяет наличиегалстука-селедки, не пускает без него. Так ребята из компашки Перельмана, когда забывали галстук, сворачивали его из тетрадной обложки, прикладывали к воротнику. А дежурный видел и все равно пропускал, потому что формальность.

— Да что вы все от меня услышать хотите?! Носился на переменах, как все! Умный, но там все были такие. Естест­венное состояние для того пространства. Такого пространства, подходящего взрослому Перельману, в современном мире, думаю, и нет.

Многие приятели Григория Яковлевича считают, что самая подходящая для него среда действительно была в лицееи на математико-механическомфакуль­тете ЛГУ.

— Всех интересует, например, почему Гриша ходил по коридору вдоль стеночки, — говорит его однокурсник Сергей Токарев.

— Не знаю! Наверное, потому, что математик! — смеется он. — Еще всех интересует, как на факультете относились к гениям. Вы лучше спросите, как они к нам относились. Великих мыслителей на физмате было две трети. А разгильдяев вроде меня — одна треть. Так что это он был нормальный, а я нет. Я приехал из глубинки, чудом поступил. Пришел на лекции, смотрю — дядьки вокругчто-топонимают. А они, оказывается, программу первого курса в девятом классе проходили.

На курсе вместе с Перельманом учился вундеркинд Александр Голованов, который, будучи студентом, ходил в пионерском галстуке, потому что по возрасту не мог стать комсомольцем. Еще был выходец из консерватории, который на маленьких перерывах между лекциями ел жареные куриные бедрышки по темным факультетским углам. Потом он тяжело отравился ядовитым газом, с которым экспериментировал у себя на кухне.

— Нам, нормальным, увлеченный человек тут же кажется странным. Это мы хотим на других поглазеть, себя показать, то есть бьем баклуши. А у них свои задачи, — рассуждает Токарев. — С Гришей было очень комфортно. У него не было надменности, хотя я потом узнал, что математические олимпиады составлялись «под Перельмана» — чтобы ему было интересно решить. Однажды я спросил у него, как решить задачу. Гриша искренне, старательно начал объяснять. Знаете, его уровень над головой, а мой ниже плинтуса… Но я понял! Что лучше у него больше ничего не спрашивать. Лучшевсе-такиозадачивать нормальных людей, которые, как я, ничего не понимают. Попыхтим вместе — может, что и выйдет. Мне кажется, и он тоже это понял.

— Математики все странные, — говорит Николай Мнёв. — В разной степени все они принципиальны. Это такая наука, которой невозможно заниматься нечестно. Просто смешно — в математике нельзя обмануть. Так чтокакие-товнешние странности Гриши Перельмана абсолютно обычны.

— Это раньше он был обыкновенным, — возражает Наталья Каразеева. — А сейчас… У него особенный такой облик, длинные волосы вокруг лысины, большие, глубоко посаженные глаза. Мне иногда кажется, ну совсем как Иисус Христос!

— Я так представляю, что он лохматый, нечесаный, — говорит она. — Он же оставил все личные дела, занялся лишь наукой, отдал себя творчеству. У него была, как у Мцыри, одна, но пламенная страсть.

А коллеги учительницы французского Орловой уверяют: «Как ни крутите, Алла Петровна, а это шизофрения».

— Многие искренне считают, что Перельман не берет миллион потому, что сошел с ума, — говорю я бывшему однокласснику гения Александру Петрову.

— Многие сами помешались на миллионе, — отвечает он раздраженно. — А Перельман — первый нормальный человек, который денег не хочет. Гриша подарил миру открытие. А этот мир отвечает: знаешь, мы подарки не берем.Возьми-калучше денег!

Александр Абрамов,член-корреспондентРоссийской академии образования, вспоминает, как однажды в восьмом классе Гриша Перельман не выиграл олимпиаду. Ребенок не то чтобы расстроился, а резко активизировал занятия. И больше не проигрывал никогда. Учитель не видел задачи, которую бы Перельман не решил. Он уверен, что задача с миллионом тоже решена правильно.

— Мне рассказывали, после возвращения Григория из Америки ему хотели дать грант, — вспоминает Абрамов. — Понятно, что всюду система прикармливания. А Перельман заявил: «Я же ничего не делал. Какие деньги? Заберите свои деньги!» Очень похоже на него. У него зона компромисса фантастически узкая. Каждый человекчто-топозволяет себе и окружающим. А у Гриши есть система принципов. Может быть, такая нечеловеческая внутренняя дисциплинакак-тои связана с возможностью получить гениальный результат. Но пройдет пятьсот лет — нобелевских лауреатов несколько сотен, а людей, решивших проблемы Гришиного масштаба, за всю историю — единицы. Потомки прочтут про Перельмана, но никто не сможет понять, почему гений отказался от премии.

— Если я откажусь от зарплаты, — фантазирует Сергей Токарев, — меня по телевизору покажут? Мы как раз обсуждали на работе, что любим о чужих доходах поговорить. Вот миллион Перельмана — это как бы коллективный миллион. Поэтому отовсюду только и слышишь: «отдал бы коммунистам», «вручил бы соцзащите — сделалибы что-нибудьхорошее». Да ничего бы не сделали — понастроили бы дач, как на налоги.

Один из главных учителей Перельмана основательфизико-математическогокружка при Дворце пионеров Сергей Рукшин вспоминает, как знакомый финансовый аналитик в США умудрился потерять высокооплачиваемую работу, потому что наткнулся на математическую задачу. Поклонник науки не выходил из дома четыре дня. А очнулся, когда позвонило разгневанное начальство.

— Такие ученые подвержены математике, как малярии, — говорит Рукшин. — Вкус решенной задачи — интеллектуальный наркотик. Но труд отнимает силы. Мировая наука знает не один случай, когда человек, потратив изрядное время на решение серьезных проблем, совершенно прекратил ими заниматься. Представьте, что вы работаете над задачей восемь лет, в постоянном напряжении, не зная, принесет ли это хотькакой-нибудьуспех.

— У настоящего математика мотивация внутренняя. Булат Окуджава написал: «У поэта соперников нету — ни на улице и ни в судьбе. И когда он кричит всему свету, это он не о вас — о себе». Гриша математик, его дело — реализовывать внутреннюю потребность решать задачи. И не его работа рассуждать о результатах. Таким людям немного надо. Но и этого у математиков в России нет.

Еще в начале девяностых годов Григорий Перельман поделился беспокойством с бывшим педагогом. Ученого расстраивало, что любимая наука превращается в товар. То, что теперь обсуждают не его этическую позицию, а деньги, могло глубоко его оскорбить.

— Если можно так выразиться, молчаливый бунт. Бунт в наглухо запертой изнутри квартире. Мятеж, когда сам мятежник держит свои переживания глубоко внутри. Он не только в буквальном, а еще и в фигуральном смысле не выходит из квартиры. Старается не вляпаться в грязь окружающего мира. Мне хочетсякак-тодо него донести, что, к сожалению, жить и не запачкаться грязью, по которой ходишь, никак нельзя.

Сергей Рукшин считает, что ситуация с доказательством гипотезы Пуанкаре сложилась постыдная. Сначала математическое сообщество долго решало, кому приписать авторство: Перельману или ученому Яу, который пытался присвоить открытие, просто написав подробный комментарий к нему, когда работа нашего математика была опубликована и он уже провел в США семинары о ней. Наконец сообщество решило, что гипотеза доказана Перельманом, но чтобы предложить гению миллионную премию института Клэя, ждало еще четыре года. О чем эксперты думали все это время? Снова сомневались?

— Безусловно, математическое сообщество проявило себя как не очень порядочное, — говорит Рукшин. — Разумеется, Гриша Перельман не примет ничего от людей, которых он считает непорядочными. Но дело не в том. Толкунова пела: «Я не могу иначе». Это темный философский вопрос, есть ли у человека свобода выбора. Вот по Шопенгауэру это лишь полезная иллюзия. А на самом деле человек изначально всем своим существом готов к ответу на любой вопрос. И лишь потом, если потребуется, он подбирает аргументы.