Добрый день, уважаемые друзья. Спасибо, что в этот жаркий воскресный полдень вы пришли поговорить на такие темы, которые тяжело обсуждать даже в холодное время года. Тем не менее, я хотел бы заметить, что, по-моему, сейчас как раз подходящее время для таких размышлений, потому что сегодня, как мне кажется, прежний исторический период в России закончился, а новый не начался. Так нередко бывает в истории, когда завершение одного исторического периода не означает начало другого. Мы находимся в некотором безвременье. И здесь единственное, что мы можем делать, – это смотреть, какие пути могут быть из этой точки, и куда они ведут. При этом реально страна пока ни в какой модернизации не находится. Она движется по инерционной траектории, по которой двигалась до 2008 г., до кризиса, и куда ведет эта траектория, становится все более понятно. Я сошлюсь на три свидетельства последнего времени. Во-первых, на сравнительно недавней конференции в Высшей школе экономики один из высоких чиновников Всемирного банка, который работает с регионами Евразии, сказал очень образно: «Когда я был молодым и жил в Пенджабе, мне казалось, что есть две страны, борьба которых определяет картину мира. Затем стало ясно, что таких стран больше, чем две, потом выяснилось, что Россия – это часть БРИК, т.е., развивающаяся страна, а в ходе кризиса оказалось, что это самая слабая часть БРИК. Господа, – сказал этот наблюдатель, – есть ощущение, что ваш корабль тонет, только очень медленно». Вот это и есть инерционная траектория. Еще одна фраза принадлежит не самому доброжелательному наблюдателю: я имею в виду вице-президента США, который нашел очень точную формулу насчет «увядающей экономики». Ну и чтобы завершить этот ряд внешних наблюдателей внутренним, я сошлюсь на слово, которое было найдено Дмитрием Медведевым в его статье «Россия, вперед!»:отсталость. Я думаю, что отсталость – это то, что уже есть, и что будет колоссальным образом нарастать, если мы остаемся в рамках инерционной траектории.
Отсюда и постановка вопроса о модернизации, и поиск своих путей модернизации. Хочу заметить, что иногда этот поиск выглядит странно. Что такое может быть «модернизация по-русски»? Есть фраза у Николая Фоменко, которую я очень люблю, и которая может быть применима ко многим ситуациям: «Мы, русские, не едим лягушек, мы на них женимся». Мне кажется, что применительно к экономике эта фраза означает и нелюбовь к заимствованиям: «Да не будем мы есть лягушек», и господство мифологического сознания – готовность к ритуальным действиям, которые совершат чудо модернизации. Поэтому, спустя три года, с тех пор как группа «Сигма», к которой я принадлежу, попыталась сформулировать свое видение 4-х стратегий развития России, не сильно изменилась картина, в том смысле, что инерция остается самой сильной тенденцией, но при этом теперь другие стратегии: инерционная, модернизационная, рантьерская, – все стали называться модернизацией. Дали денег врачам – модернизация, решили сделать ВВЦ-2 в Сколково – и это модернизация; в этом смысле ритуальное мифологические сознание, конечно, побеждает. Что же такое «модернизация по-русски»? Может быть, это имитация? Или те мобилизационные рывки, которые делала страна в прошлом с противоречивыми результатами и намерена делать в будущем? Или что-то третье?
Виктор Полтерович, входя в этот зал, сказал мне, что от первой лекции до третьей автор сильно эволюционировал, и это видно. Наверное, но я и после третьей лекции, видимо, продолжаю это делать. Поэтому я попробую сформулировать коротко, как я понимаю на сегодняшний день, тот взгляд, который пытался излагать (и искажать) от первой лекции до третьей в этой книге.
На мой взгляд, модернизация представляет собой не задачу, а проблему, и в этом смысле она требует уникальной формулы: в чем «русскость», если мы говорим о наших условиях, этой формулы? Во-первых, наряду с обычно учитываемыми ресурсами, в той же степени необходим учет социального и культурного капитала страны. Во-вторых, проектирование формальных институтов может и должно идти с учетом структуры неформальных институтов, несущих в себе в очень высокой степени национальную специфику. И, в-третьих, балансировка формальных и неформальных институтов идет через ценности. Причем я подозреваю – я повторяю, что остаюсь сторонником этой странной гипотезы, высказанной в первой лекции, – что вход в модернизацию определяется принципом дополнительности, т.е., развитием тех ценностей, которые не очень свойственны инерционному, историческому движению страны. Все эти три элемента формулы не должны пониматься беллетристически – я напоминаю, что есть разные методы социометрии. Поэтому здесь надо руководствоваться не фразой – и тогда становится понятно хоть не все, и, может быть, даже немногое, но все-таки кое-что. Например, что этносоциология фиксирует высокую индивидуалистичность поведения как русскую специфику. А в то же время существует представление, которое подтверждается «коэффициентами Гирта Хофстеде», кросс-культурными исследованиями, что наша культура является коллективистской. Я не вижу противоречия, если мы аккуратно начинаем работать с социометрией. Потому что это и есть уравновешивание индивидуалистического, когда культура предписывает другое. Таким же образом, означает ли это, что коллективистская культура будет исключать, скажем, достаточно современные формальные институты? Нет. Уже известные по другим странам факты зависимости, установленные количественными исследованиями, показывают, что в странах коллективистской культуры, т.е., говоря точнее, в странах с большим накоплением бондингового социального капитала, доверия в близких группах, предъявляется довольно большой спрос на судебную систему, только не внутри своего круга, а вовне – больше, чем в индивидуалистических культурах. Поэтому я до сих пор полагаю, что у судебных преобразований России как первого шага к серьезной модернизации есть довольно неплохие шансы, обусловленные этой спецификой. И последнее о ценностях – это вещи измеримые, фиксируемые социологией – креативность, неуважение к стандарту, непризнание закона и т.д. Я попробую коротко показать, как по трем группам сложных вопросов такое понимание русской формулы модернизации определяет тот ли иной выбор.
Первый вопрос: заимствованная модернизация и основанная на инновациях, которые берутся откуда-то, – или нечто иное? Мне кажется, что здесь придется пройти две фазы. Первая фаза связана с опорой на креативность. Массово поточные технологии обречены на неуспех, пока в стране не признается и не уважается стандарт, а стандарт и закон – это одно и то же, просто одно связано с техническими нормами, а другое – с общественными. И продолжаться это будет до тех пор, пока сохраняется такое соотношение ценностей. Поэтому я полагаю, что сначала должны произойти «нишевые» прорывы, связанные с опорой на то, что есть, – на креативность, которую, в свою очередь, нужно не гасить институтами, а, наоборот, развивать, и только потом, когда закон и стандарт станут ценностью, возможен переход к массовым технологиям и экономии на масштабе.
Второй вопрос: точечная модернизация или что-то иное? Я бы сказал, что Сколково в этом смысле – это еще одно выражение специфики как раз русского подхода. Потому что, если штучное и мелкосерийное производство, на мой взгляд, наиболее пригодно для нынешней российской институциональной среды, включая сюда и факторы неформальных институтов, то власть – из той же самой институциональной среды. Поэтому решения для власти естественные – не менять институты по всему фронту, а взять один-два-три случая, когда можно было бы креативно и вручную что-нибудь такое создать. Это типичный подход, типичный в смысле его культурной инерции. Проблема, однако, состоит в том, что, по существу, это такая «малая мобилизация», которая идет путем перераспределении ресурсов. Есть олигархи, которым говорят: «Сюда нужно положить деньги и усилия», есть бюджетные деньги, которые будут распределяться и перераспределяться. И при этом совсем нет тех институтов, которые давали бы основание для того, чтобы задержать здесь ресурсы на 10 лет, потому что каковы эти стимулы? Персональные гарантии? Чьи гарантии – через 10 лет? Конечно, если мы достигнем национального консенсуса в том, что Владислав Сурков должен всегда быть заместителем Руководителя Администрации Президента России и исполнять эти функции, а когда он физически не сможет это делать, это будет делать его сын и его внук, тогда возможны персональные гарантии. Сколково – это технический проект, который может быть интересным, но дело закончится выставкой достижений народного хозяйства или, говоря современным языком, ВВЦ-2: будет один ВВЦ в Останкино, а другой – в Сколково, причем это довольно дорогие вещи. Бывало, что один космический аппарат мог стоить годового жилищного строительства в стране. Может обнаружиться такая неприятная вещь, что мы сделали нечто, что может служить предметом мирового внимания, но страна-то от этого никак и никуда не продвинулась, ровно так же, как это было в позднесоветские времена, когда единичные выставочные экземпляры создавать было можно, а создать персональные компьютеры или пищевую промышленность почему-то не удавалось.
Поэтому, отвечая на вопрос: «Опричнина или земщина?», подобно тому, как один из «певцов» сколковского проекта, Максим Калашников, все время говорит: «Это опричнина», я как раз утверждаю, что модернизация – это земщина, в том смысле, что путь модернизации скорее должен пролегать через институты и федерализм в стране. Понятно, что страна не может вся двигаться единым фронтом, но точек роста не одна-две-три, как экспериментальных площадок центральной власти, а иное количество, если мы сделаем ставку на институты и на земщину.
Последний, третий вопрос, который стал очень популярен, – это вопрос о субъектах модернизации. Он справедливо популярен, потому что Владимир Рыжков неделю тому назад сказал: «Ну что же вы не говорите по вполне естественным вопросам: а почему не начинается модернизация?» Я решил, что Владимир Александрович прав, об этом надо говорить, и мне кажется, что мы находимся в патовой ситуации. Часть присутствующих в этом зале, наверное, помнят ленинскую формулировку революционной ситуации, когда «верхи не могут, а низы не хотят жить по-старому». Я бы сказал, что мы находимся в ситуации, когда верхи не могут, а низы не хотят жить по-новому. Вообще говоря, власть отдельно, а люди – отдельно.
Для больших стран довольно характерна так называемая «высокая дистанция власти». США здесь скорее исключение, чем правило. Нужна была особая история страны и приложение больших усилий, чтобы низы воспринимали власть как нечто свое, близкое, регулируемое для каждого гражданина. И это, конечно, влияет на вопрос о субъекте, потому что власть в состоянии от себя запустить только один вариант модернизации – мобилизацию. Говоря о другой культурной характеристике русской институциональной среды – «избегания неопределенности», – я напомню, что неопределенность может быть структурная, а может быть параметрическая. У нас избегают параметрической неопределенности, т.е., очень бы хотелось, чтобы была гарантированная заработная плата, ее гарантированный рост до 2020 г. По этому пути пошла правительственная стратегия 2020, о которой говорят все меньше и меньше, и, наверное, скоро не будут говорить вообще, потому что она и раньше была невыполнима, а сейчас – невыполнима точно. Но зато она обещает, что параметры будут гарантированы, а уж каким способом – способы, видимо, придется менять, потому что когда-то придется что-то продать, когда-то кого-то раскулачить – если соблюдать этот принцип… Или нужно менять тот тип неопределенности, которого мы избегаем, и говорить, что доходы-то могут понижаться, повышаться, иногда даже исчезать совсем, иногда подниматься высоко, но при этом правила должны быть известны. Тогда возникает структурная определенность, но одновременно обеспечить и то, и другое вы не можете. И в этом – тяжелый парадокс, который приводит к тому, что общественное сознание в нашей стране, во-первых, выбирает не лучшее из хорошего, а из двух зол меньшее; а, во-вторых, оно делает совершенно логичный выбор, что меньшим является известное зло. И при такой постановке общественное сознание все время склонно выбирать старое, существующее. Это, разумеется, не модернизационный выбор.
Можно ли здесь что-нибудь сделать? Я не знаю, я не уверен. Наверное, можно. Это предмет моих размышлений и, может быть, даже переживаний, потому что какие-то ходы и инструменты, мне кажется, я вижу – то, что связано с изменением налогового администрировании, например: «Отдайте людям подоходный налог. Пускай они каждый месяц относят эти налоги государству сами, а не работодатели это делают. У них изменится отношение к тому, что делает власть, потому что здесь работают стереотипы потребительского потребления: если у меня нет горячей воды, почему я вам плачу за горячую воду?» Могут быть некие инструментальные решения. Видимо, должны быть найдены непростые психологические решения, связанные с поиском стимулов, потому что угроза инерционной траектории, которая выдавливает страну на обочину, на самом деле, не страшна. Когда людям говорят: «Вы знаете, через 30 или через 50 лет страна окажется совсем незаметной» (как с Аргентиной произошло за последние 60 лет: была страна в десятке, а сейчас 63-я, и никто даже не помнит, что она была в десятке). Но это людей не очень пугает: ну, все же знают, что мы умрем когда-нибудь. Ну и со страной когда-нибудь что-нибудь произойдет. Поэтому, может быть, о другом нужно думать и говорить? Рядом такой центр роста и давления, как Китайская Народная Республика… Одно дело – неизбежность смерти, а другое – превращение в китайских сателлитов. Поэтому я заканчиваю сомнением и размышлением то, о чем начал говорить с большей уверенностью, потому что для меня это тема незаконченная; я убежден, что и для вас это тема открытых размышлений.
Борис Долгин.Я бы хотел обозначить сначала один маленький вопрос: модернизация сверху может быть только мобилизацией? Еще одним вариантом, кажется, может быть и частичный уход государства из экономики, как в период нэпа?
Виктор Полтерович. Спасибо, мне доставляет большое удовольствие выступать в этом зале. Сообщение Александра Александровича задает высокий уровень обсуждения, в нем поднимаются центральные вопросы, и я сразу должен сказать, что согласен со многими положениями и с некоторыми выводами, может быть, даже больше, чем с аргументацией. Мне не очень просто выступать, потому что имеет место то явление, о котором сказал сам Александр Александрович. Я внимательно прочитал его три лекции, которые легли в основу книги, и нашел, что точка зрения автора все время меняется, а точка зрения, которую он высказал сейчас, отлична от всего того, что я прочитал.
Но давайте по порядку. Мы говорим, что модернизация не получается. Действительно, ВВП растет, но растет вследствие роста цен на нефть. Все реформы последовательно проваливаются, а инноград Сколково воспринимается как примитивная имитация американского механизма, который сработал в определенном месте и в определенное время, а вовсе не как инновация. Для меня это скорее акт отчаяния и дымовая завеса, чтобы публика, да и сами власти поскорее забыли стратегию 2020 с экономикой знаний, национальные проекты и госкорпорации – на все это уже ставка не делается.
Однако есть и другие факты: давайте сравним Россию сегодняшнюю с Россией 20 лет назад. В каком-то смысле модернизация идет, и технологическая, и институциональная, и структурная. Мы не очень догоняем, но и не отстаем. Ключевые цифры здесь такие: в 1913 г. наш душевой ВВП составлял примерно 28 процентов от американского, и в 2006 году – столько же. Сейчас немножко больше 30 процентов. ВВП на душу – это, на самом деле, хороший показатель, он связан дольно жестко со всем остальным, хотя и не абсолютно. И с потреблением, и с социальным развитием, и т.д.
Приведенные цифры – хорошо это или плохо? Александр Александрович сказал, что за это время Аргентина из страны европейского уровня превратилась в страну развивающуюся. На самом деле, Аргентина находится не на 63 месте, как он упомянул, а существенно ниже – на 76 месте (речь идет о душевом ВНП по паритету покупательной способности в 2008 г., этот показатель близок к душевому ВВП). Сразу скажу, что Россия – на 71-ом. Т.е., мы и Аргентина – примерно на одном и том же уровне. За это время отстала не только Аргентина. Чили была тоже европейской страной в середине XIX века, а сейчас отстала от России. В 2001 г. по ВНП на душу населения (исчисленному по паритету покупательной способности) мы были 87-ые, в 2005 – 78-ые, а в 2008 – 71-ые. Таким образом, мы оставили позади, кроме Аргентины и Чили, Бразилию, Ботсвану, Маврикий, Беларусь. Я понимаю, что вас названия этих стран не впечатляют. Даже люди, которые близки мне по образу мышления, не готовы к подобным сравнениям. Александр Привалов, когда у меня брал интервью, почти со всем соглашался, но когда я начал сравнивать Россию с Чили, возмутился: «Ну как же так можно?» Конечно, можно. Для того чтобы что-то понять, нужно отбросить амбиции. Да, Россия – страна, которая внесла громадный вклад в мировую культуру, это бесспорно. Но по уровню и экономики, и гражданской культуры – мы типичная развивающаяся страна, и из этого надо исходить.
Что же мы понимаем под модернизацией? С одной стороны, у нас у всех есть ощущение, что модернизации не происходит, но на самом деле цифры, которые я привел, не подтверждают это ощущение. Еще один факт: Польша была на 66 месте в 2005 г., и откатилась на 69 место в 2008 г. У нас происходит не только технологический рост, мы растем не только в количественном отношении, но, если посмотреть внимательно, у нас улучшается и гражданская культура. Скажем, рост числа профессиональных некоммерческих организаций. В 2008 г. число некоммерческих организаций выросло на 40 процентов. Это колоссальный скачок, и есть исследования Высшей школы экономики, которые говорят, что роль ассоциаций бизнеса – а это элемент гражданской культуры – существенно выросла за это время. Я вчера был в парке за универмагом «Москва», и там видел выставку «Фестиваль толерантности»: 4 палатки с материалами о 4-х ведущих религиях, включая ислам и иудаизм. Это ли не сдвиг в массовой культуре? Такое было возможно у нас 20 лет назад? А вот еще маленькая деталь. У меня нет машины, я «голосую» систематически. Для меня это еще и возможность понять, что думают водители и как они себя ведут. Пять лет назад водители игнорировали пешеходов совершенно. Я сам это ощущал: возвращаешься из-за границы и, переходя улицу, по инерции ведешь себя, как там, но быстро понимаешь, что здесь так себя вести нельзя. Буквально за два последних года произошел резкий сдвиг: сейчас многие водители пропускают пешеходов. Иногда ссылаются на страх штрафа, но по моим наблюдениям, культурное изменение произошло раньше введения штрафов, поэтому штрафы до некоторой степени и работают. Вам может показаться, что это мелочь, но, на мой взгляд, это очень важное изменение в общественном сознании. И таких изменений много.