Известный американский архитектор-традиционалист Роберт Стерн строит две высотные жилые башни для очень богатых рядом с российским университетом дружбы народов, Донским монастырем и дачей-голубятней графа Орлова
В 1839 году монархист маркиз де Кюстин, отец и дед которого погибли на гильотине во время Великой Французской революции, приехал в Россию в поисках единомышленников в борьбе с революционными идеями. Результат – полное разочарование в абсолютизме и «самая замечательная и умная книга, написанная о России иностранцем», как назвал ее Герцен. Приезд Стерна в Москву в 2013 году заставляет вспомнить визит де Кюстина. Он приехал в Москву, полагая, что его пристрастие к истории и контексту, не понятое нью-йоркскими авангардистами, встретит здесь понимание. Он собрался построить роскошный жилой дом отчасти в стиле московских высоток. Проект вызвал бурную полемику, но, в отличие от де Кюстина, Стерн пока не испытывает особого разочарования. Получится ли у него «самое замечательное и умное здание, построенное в России иностранцем»?
За последние десять лет в Москву приезжали многие западные архитекторы. Почти все они были авангардистами – Эрик Оуэн Мосс, Норман Фостер, Заха Хадид и многие другие, – и почти все их проекты были отвергнуты. Связано ли это с их авангардизмом или иностранному архитектору вообще трудно понять российскую ментальность и представления о прекрасном? Сейчас, с приездом убежденного традиционалиста, появилась возможность ответить на этот вопрос, тем более что фундамент для башен Стерна уже заложен. Если этот традиционный проект окажется успешным, значит, дело, видимо, в российском консерватизме.
Сегодня, в свои семьдесят четыре года, Роберт Стерн – такой добрый и мудрый дедушка, никогда не узнаешь в нем бесстрашного борца с модернизмом семидесятых. Теперь его любимая фраза – «в здании архитектуры много разных комнат». Иными словами, не надо спорить о стилях и теориях. У вас, например, есть инфантильное желание всех удивить небывалой формой – желаю успеха, хотя эти ваши «небывалые формы» давно перестали кого бы то ни было удивлять, а я принадлежу к древней архитектурной традиции, которая не закончилась ни в 1923-м, ни в 1968 году, и для всех нас в архитектуре найдется место.
Когда я спрашиваю его, какие из новейших «инфантильных» построекон ненавидит больше всего, он отвечает:
– Я давно уже никого и ничего не ненавижу, – тут он задумывается и добавляет, – хотя слышали бы вы мои интервью тридцать лет назад…
Несколько раз в неделю он ведет телефонные дебаты со своим вечным теоретическим противником Питером Айзенманом. Оба преподают в Йельском университете, где Стерн к тому же декан архитектурного факультета.
– Это очень дружественные дебаты, – добавляет Роберт.
Было время, когда эти дебаты были, мягко говоря, не очень дружественными.
В 1960 году он окончил исторический факультет Колумбийского университета и в 1965-м – архитектурный Йельского. В Йеле учился у «романтического модерниста» Пола Рудольфа. Потом работал дизайнером в офисе Ричарда Мейера, того самого, которого он впоследствии назовет «подсевшим на модернизм». Поворотным событием было знакомство с архитектором Робертом Вентури и его книгой 1966 года «Сложность и противоречия в архитектуре», которую Стерн прочел еще в рукописи. Минималистской доктрине, сформулированной Мисом ван дер Роэ, less is more («меньше – это больше»), Вентури противопоставил свою версию, less is a bore («меньше – это скука»). Я за непоследовательность против сухой логики, писал Вентури в своем манифесте, за гибриды против чистой породы, за грязную жизнь против чистых схем, за многозначность против определенности. Если не считать яростных атак на модернизм в СССР и Германии в тридцатых, книга Вентури была первым серьезным выпадом против ортодоксального модернизма.
В 1972 году вышли две книги, ясно обозначившие раскол в архитектурной профессии Запада. Первая из них – по материалам выставки, организованной Питером Айзенманом в Музее современного искусства в Нью-Йорке под названием «Пять архитекторов». Кроме самого Айзенмана в пятерку входили Ричард Мейер (его троюродный брат и бывший работодатель Стерна), а также Чарльз Гуотми, Джон Хейдак и Майкл Грейвз. Все пятеро были убежденными модернистами, последователями Баухауза и Ле Корбюзье. Они создавали идеальные белые геометрические тела – грубо говоря, архитектуру для архитектуры. Как писал в предисловии к книге Артур Дрекслер, директор отдела архитектуры и дизайна Музея современного искусства, «отказавшись от политической романтики, представленные здесь пять авторов всего лишь создают архитектуру, они не спасают планету и не улучшают жизнь человечества. Для любителей архитектуры это немало».
На противоположном полюсе в этом же 1972 году вышла вторая книга Вентури (на этот раз написанная в соавторстве с его женой Дениз Скотт-Браун и Стивеном Айзенауэром) с сенсационным названием «Уроки Лас-Вегаса». Надо помнить, что Лас-Вегас начала семидесятых – это отнюдь не изысканные театральные декорации и тонкая игра архитектурными цитатами, каким он предстает сегодня. Тогда это был дешевый блеск неоновых реклам, грубая позолота, вульгарные шоу – короче, рай в представлении водителя грузовика из Оклахомы. Трудно найти что-нибудь более шокирующее для профессионального архитектора, чем предложение брать уроки у Лас-Вегаса. Модернистский лозунг «форма следует функции» устарел, писали авторы, пора понять, что сегодняшняя архитектура – это индустриальный сарай, на который можно навешивать любые украшения или информационные табло, как это делается в Лас-Вегасе.
Вот тут-то Роберт Стерн, который кэтому времени уже основал свою первую фирму «Стерн и Хэгман» и преподавал в Колумбийском университете, вышел на передний край борьбы с модернизмом. Он организовал серию критических статей пяти антимодернистов, включая его самого, под названием «Пятеро о Пятерке». «Работы нью-йоркской Пятерки, – писал Стерн, – настолько герметичны по своему замыслу, что они неспособны вступить в контакт с чем-нибудь вне пуританской культуры авангарда двадцатых годов». Пятерку Айзенмана окрестили «белыми» – за любовь к белому цвету и склонность к абстрактной геометрии, а пятерку Стерна – «серыми» за желание вносить в архитектуру «грязь жизни».
Самое пикантное в этой истории – конфликт первоначально был инсценирован самим Питером Айзенманом. Как сказал Стерн в одном из недавних интервью, «трудно найти более ловкого мастера самопиара, чем Питер. Он понял, что их книга “Пять архитекторов” исчезла бы, как многие книги исчезают каждый день, и обратился ко мне с просьбой написать рецензию на книгу вместе с другими авторами оппозиционных взглядов». Тем не менее конфликт был реальным, и его значение далеко выходит за рамки самопиара.
– Конфликт между «белыми» и «серыми» – имеет ли он какой-то смысл сегодня? – спрашиваю я Роберта Стерна.
– Я думаю, что конфликт по-прежнему актуален, – отвечает он. – Это все то же противостояние между архитектурой, которая замкнута на себя, абстрактна, никак не связана с окружением, и архитектурой, включенной в исторический, социальный и культурный контекст. Сейчас от молодых архитекторов исходит целый поток таких замкнутых на себя работ. Строятся так называемые иконические здания, которые можно поставить где угодно. Это желание бить себя в грудь и кричать «я самый оригинальный» вызывает у меня скуку. Это даже не подростковое поведение. Это детство.
– Вы по-прежнему считаете себя «серым»?
– В каком-то смысле да, – отвечает он, – хотя этих терминов уже никто не употребляет. Из «белых» остались только Питер Айзенман и Ричард Мейер. Чарльза Гуотми и Джона Хейдака, к сожалению, уже нет в живых. Интересная трансформация произошла с Майклом Грейвзом – он перебежал на нашу сторону. Его правительственное здание 1980 года в Портленде с наложеннымдекором (как учил Вентури в «Уроках Лас-Вегаса») стало знаменем постмодернизма.
– Но постмодернистом вы, скорее всего, себя не считаете. Слово «постмодернизм» стало почти ругательным, даже сам Вентури, как вы помните, отказался от постмодернизма прямо на обложке журнала Architecture: «Я не являюсь и никогда не был постмодернистом».
– Чушь! – взрывается Стерн. Добрый дедушка, оказывается, еще полон полемического задора. – Все мы сегодня постмодернисты. Даже те архитекторы, которые сегодня проповедуют модернизм, они играют с модернистскими формами как с историческими цитатами. Типичный постмодернизм.
Что же именно строит Роберт Стерн на месте Донских бань? Первое, что надо иметь в виду, – Стерн любит сталинскую архитектуру, поэтому соседство со сталинским домом, где находится Университет дружбы народов, его вполне устраивает.
– Каким бы ужасным ни был Сталин, – сказал он в интервью газете РБК, – приходится признать, что у него было удивительное чувство города: как спроектировать улицы, где создать площади, как выстроить иерархию зданий. Он и его градостроители много позаимствовали у Санкт-Петербурга, но кое-что заняли и у Нью-Йорка.
Интерес Стерна к архитектуре тоталитаризма не ограничивается сталинской эпохой. В своем недавнем предисловии к монографии о творчестве Альберта Шпеера, любимого архитектора Гитлера, Стерн сетует, что творчество архитектора игнорируется исследователями из-за его нацистских взглядов. Давно пора понять, считает он, что между архитектурной формой и идеологическим содержанием нет прямой связи.
Самое известное жилое здание Стерна (15 Central Park West) расположено около юго-западного угла Центрального парка. Рассказывая о нем в Москве, Стерн привел в качестве примера высотное здание на Котельнической набережной, построенное, как ему кажется, по сходным принципам. По мнению Стерна, на градостроительном уровне эта высотка открыта к реке, а на уровне решения дворов обладает долей интимности, демонстрируя умелую игру разных масштабов.
Известно, что американские небоскребы двадцатых-тридцатых годов, такие как Чикаго Трибьюн или Ривер-Хаус в Нью-Йорке, повлияли на архитектуру высотных зданий Москвы. В двадцатых архитектор Вячеслав Олтаржевский был командирован в Америку изучать высотное строительство. Там он написал книгу о небоскребах, потом вернулся, стал главным архитектором ВСХВ, был арестован в конце тридцатых по обвинению в шпионаже (говорил с секретаршей по-английски) и освобожден в сороковых. А в пятидесятых участвовал в проектировании московских высоток. Так что связь этих высоток с архитектурой Нью-Йорка и Чикаго очевидна. Мне кажется, что и обратная связь тоже есть.
Источником вдохновения для здания Стерна в Центральном парке были и нью-йоркские здания, и, как ни удивительно, высотка на Котельнической набережной, которая привлекла его умелой игрой разных масштабов. Его здание построено по похожим моделям, включая и то, что «это не какое-нибудь социальное жилье, это самые дорогие квартиры в Нью-Йорке и, возможно, в мире».
Конец 2000-х в Америке был временем постепенного разочарования в стеклянных жилых башнях. «То, что построил Стерн, – писал архитектурный критик Пол Голдберг, – это здание, где каждая квартира выглядит как старая квартира на Парк-авеню после капитального ремонта. Для состоятельных банкиров это оказалось намного привлекательнее, чем, скажем, жилые дома Ричарда Мейера со стеклянными стенами». Финансовый успех был феноменальным. Известные банкиры и звезды шоу-бизнеса кинулись скупать пентхаусы и гигантские квартиры, где количество ванных комнат могло претендовать на Книгу рекордов Гиннесса. Все квартиры были распроданы до конца строительства. Цена за квадратный метр выросла с двадцати семи тысяч долларов до сорока трех и продолжает расти. Певцу Стингу уже предложили в три раза больше, чем он заплатил за квартиру, но он отказался продавать. Другой жилец не отказался и заработал семь миллионов. Общая сумма продаж достигла двух миллиардов.
Единственные, кто скептически отнесся к проекту, это коллеги-архитекторы. «Они говорили, что все это уже где-то видели, – грустно отметил Стерн. – Можно подумать, что их творений никто раньше не видел».
Московское здание Стерна, «Баркли Резиденс», не будет относиться к категории люкс – улица Орджоникидзе это вам не Остоженка. Тем не менее компания «Баркли» мечтает повторить финансовый успех здания в Центральном парке. Тот факт, что некоторые московские архитекторы тоже выступили против проекта, как раз внушает надежды.
На архитектуру «Баркли Резиденс» повлиял дом в Центральном парке, на который повлияла высотка на Котельнической, на которую повлияли небоскребы Нью-Йорка двадцатых-тридцатых, на которые повлияла европейская неоклассика, на которую… и т. д. Вот такой круговорот идей. В результате получились довольно сдержанные и респектабельные башни, отчасти похожие на сталинские жилые дома, но не совсем обычных для Москвы пропорций. В сталинской Москве существовала иерархия высоты зданий: горизонтальные жилые дома должны были быть не ниже шести этажей, на широких магистралях допускались более высокие дома в семь-десять-четырнадцать этажей. После войны добавились высотки, но их рост вверх происходил ступенчато, формируя пирамидальный силуэт. Башен-небоскребов в классическом смысле в эту эпоху не было.
Было ли у Сталина чувство города, как полагает Стерн, или нет, но современную Москву сформировал его Генеральный план 1935 года. В нем можно увидеть три уровня: практический – усовершенствование водопровода, канализации, транспорта; военный – широкие асфальтированные улицы для дегазации, метро для бомбоубежищ; художественный – преимущество отдавалось не отдельным домам, а ансамблям. Чтобы создавать ансамбли, как показывает история, нужна тоталитарная (или в крайнем случае авторитарная) власть. Ансамбли могли позволить себе русские цари, французские императоры, фюреры, дуче, первые секретари ЦК и им подобные. В условиях капитализма город практически обречен на точечную застройку, и контекст дробится на сотни отдельных фрагментов.
Сейчас, когда «дикий» российский капитализм становится все более и более государственным, вероятность возрождения ансамблевого урбанизма растет. В 2014 году пройдет международный конкурс на концепцию реконструкции московских набережных. Набережные, как и в сталинском Генеральном плане 1935 года, опять могут стать «витринами» города. Вот тут-то Роберт Стерн, с его любовью к сталинскому урбанизму, снова может оказаться востребованным. Его опыт перепланировки, адаптации и повторного использования – включающий 42-ю улицу в Нью-Йорке, район Форест-сити в Вашингтоне и военно-морскую базу в Филадельфии – делает его идеальным кандидатом на роль «успешного иностранца» в России.
Маркиз де Кюстин разочаровался в России и никогда больше не приезжал. У Роберта Стерна есть шанс повторить судьбу более удачливого иностранца – строителя Петербурга Доменико Трезини, которого в петровские времена называли «архитектор Трезин». Но для этого Стерну, возможно, придется поменять фамилию на Стернин. С
Источник: