Экономия усилий, которая по Шопенгауэру и называется грацией, покорила меня своей простой элегантностью. В этом вызове не было тяжеловесной антисоветской риторики, которая раздражала почти так же, как советская. Вагрич шел другим путем, и нам явно было по пути.
Познакомившись, мы мгновенно сошлись, хотя это только казалось несложным. Радикал, анархист и футурист, Бахчанян занимал непреклонную позицию в вопросах искусства, а ничего другого, кроме разве что рыбной ловли в прудах Централ-парка, его не интересовало. Мы часто спорили, обычно ― в музее, где я предпочитал старых мастеров, а он ― новых. Только однажды Вагрич застенчиво признался, чтов глубине души подозревает в Рафаэле ангела.
Мы дружили до конца, и если не встречались, то разговаривали по телефону каждый день. Еще важнее, что мы часто вместе работали, а ведь это и есть самый интересный способ дружить. Вагрич, впрочем, признавал сотрудничество лишь на своих условиях. Возражений не слушал, советов не терпел, критику игнорировал, хвалу принимал как должное. Хорошо, что у нас хватало ума ему не перечить.
В моей жизни самыми веселыми были два года. Один, 1980-й, когда мы издавали газету «Новый американец» с Довлатовым, другой,1984-й, когда мы с Вагричем делали «Семь дней». В определенном смысле этот журнал напоминал «Веселые картинки», ибо именно они играли главную роль. Бахчанян не только иллюстрировал тексты, но и понуждал нас с Вайлем писать их к его работам, либо уж печатать свои коллажи холостыми. Что мы с радостью и делали, иногда ― целыми разворотами.
Интересно, что работы Вагрича, как пирамиды, не зависят от масштаба. Одну и ту же ― например, лезущий в петлю скелет ― можно печатать на марке или афише. При этом Бахчанян, презирая «величие замысла», решительно предпочитал холсту и маслу клей и бумагу.
Собственно, поэтому ему нравилась периодическая печать. Она давала среду, аудиторию и повод. Его материалом была сырая реальность текущей жизни, которую он представлял обычной и неузнаваемой сразу.
Сам себя Вагрич называл художником, который не рисует: ничего своего, кроме ножниц и столь же острого ума, всегда готового обвенчать внеположное с несоизмеримым. Его внезапные сближения не лишены смысла, как у Дали. Напротив, они, как у Магрита, удваивают реальность, утрируют и провоцируют ее. Раз зачатое отказывается умирать вместе с эфемерным поводом. Так тот взбесивший эмигрантских ханжей коллаж, где распятием играют в крестики-нолики, стал, сдается мне, подсудным уже и в новой России.
Той же вкрадчивой наглядностью, что изобразительные каламбуры, обладают и словесные эскапады Вагрича. Даже я, привыкавший к нему три десятилетия, не сразу понял ухмылку языка в такой безобидной фразе, как «Олега Попова и Чарли Чаплина смешно сравнивать». Но чаще его фразы были лапидарными, как лозунг «Вся власть сонетам!», или обидными, вроде придуманного им жанра газетных объявлений: «Дам сдачи. Мухаммед Али»; «Куплю картошку в мундире. Генерал Григоренко». Самое смешное я решусь привести, лишь напомнив, что Вагрич крепко дружил со своей жертвой и даже придумал ему псевдоним. После выхода ― с обложкой Бахчаняна, разумеется, ― романа «Это я, Эдичка», в котором встречается знаменитый гомосексуальный эпизод, Вагрич напечатал от лица автора объявление. Выглядело оно так: «Ищу приключений на свою жопу. Лимонов».
Конечно, как это тогда у всех нас водилось, Вагрич «ради красного словца не пожалел бы и отца», но ему все сходило с рук. Кроме ослепительного таланта Вагрича отличало еще более редкое свойство. Он был очень хорошим человеком ― честным, искренним, щедрым и столь влюбленным в искусство, что в любом видел художника и заставлял рисовать. Вагрич ценил не гладкое ремесло, а шершавую индивидуальность, в первую очередь ― эксцентрическую. Чувствуя это, к нему всегда липли городские сумасшедшие, и в каждом из них Вагрич искал поэта, у которого есть чему научиться.
С тех пор как четыре года назад Бахчанян умер, его стало больше. Выходят новые книги, открываются выставки, пишутся ученые статьи и, что еще важнее, обретают законное авторство эпохальные фразы, которые раньше считались народными. И все же Вагричу не так просто найти место в истории отечественной культуры. Он не помещается ни в переплет, ни в раму, разве что в музей, пусть и виртуальный. Мне кажется, что помимо мириад его собственных слов и образов, в экспозицию должны войти воспоминания тех, кто его знал, любил и не устает цитировать.
Прологом ― пропилеями ― к такому музею, надеюсь, послужит фильм о Бахчаняне, который сейчас снимает Андрей Загданский. Начатая задолго до смерти главного героя картина включает в себя все, что тому было дорого. Родной Харьков, Москву, где он стал фольклором, Нью-Йорк, оказавшийся домом, Армению, принявшую его прах, но главное ― тот мудрый и смешной мир, который носит его имя: глобус Бахчаняна.
Источник: