Эмигранты и нонконформисты, “Парижская школа” и художники советского андеграунда. Право на свободу в несвободном мире. Графические наброски как личный дневник художника и пространство его свободы. Импровизация и дисциплина, ремесло и магия. Что такое “готовность к шедевру”? Сквоты как образ жизни: нищие клоповники или костры амбиций? Парижские и московские сквоты. Необычные персонажи, новые языки и личные стратегии искусства ХХ и ХХI веков. Как графические безделушки превращаются в культовые книги, а элитарное искусство – в массовый дизайн. “Разное рисование” — выставка в арт-центре “Артефакт”, галереи “Здесь” и Vehova.gallery.
Борис Кочейшвили, художник, поэт; Семен Агроскин, художник; Сергей Хачатуров и Арсений Штейнер, художественные критики; Тамара Вехова, искусствовед, художник.
В видеотрансляции в воскресенье и в понедельник в 18 часов, в радиоэфире в среду в 22 часа.
Фрагмент программы:
Елена Фанайлова: «Разное рисование» – так называется выставка, которая открыта в Арт-центре «Артефакт» в Москве. Ее представляют две галереи, “Здесь” и Vekhova.gallery. За нашим столом Тамара Вехова, искусствовед и арт-директор галереи Вехова, один из кураторов этой выставки; художественный критик Арсений Штейнер; Борис Петрович Кочейшвили, художник, поэт и человек-оркестр; и художник Семен Агроскин.
Мы будем говорить о том разнообразии имен и стилей, которые эта маленькая, но элегантная выставка представляет, и о художественных стратегиях, которые существовали в ХХ-м веке и продолжают существовать в ХХI-м, ставя перед людьми определенные вызовы. Для начала давайте посмотрим репортаж Андрея Королева с открытия выставки и его интервью с критиком Сергеем Хачатуровым.
Сергей Хачатуров: Эта выставка замечательна тем, что она очень импровизационно сделана, и в этом плане наследует духу и опытов выставочных, экспозиционных, и самой атмосфере, которая была характерна для 20-х годов той же Парижской школы, где соединялись вот именно “здесь и сейчас” совершенно разные художники, разного уровня, разных традиций, воспитания. То, что здесь по принципу импровизации все организовано, опыт, я бы сказал, необычный. У нас жесткая система институциональная в России, где очень структурировано искусство на contemporary art и на искусство, которое считается традиционным, и так далее.
И вот здесь мы можем видеть и Шаршуна, и других художников Парижской школы, Фуджета, Наталью Гончарову. И, например, один из главных экспонентов на выставке – это Борис Кочейшвили, который во многом тоже имеет опыт метафизического прочтения реальности сегодняшней в своих картинах и графических листах. Здесь только графика представлена, и мне кажется, что он достойный собеседник тем художникам, как Яковлев, как Зверев, как Фуджета, как Наталья Гончарова. Увидеть эти диалоги – как раз это нужно раскрепостить свое сознание, освободить его от догматизма, от штампов, от ложных заданных матриц, тогда искусство начнет само в себя играть и раскрываться с совершенно неожиданной стороны.
В этом, видимо, и есть счастье искусства, когда оно подлинное, что оно может быть свободным даже в несвободном мире. И здесь как раз, мне кажется, собрались те мастера, которые этот принцип утверждают. Потому что, когда существовала Парижская школа, жуткие ведь годы были. Это и войны мировые, и между войнами, и даже во время Второй мировой. И все художники там, собственно, и спасались, в Парижской школе. Они самоотверженно отвоевали право на свою свободу в абсолютно несвободном мире. Мне кажется, это очень актуальная тема сегодня, и эта выставка во многом эту тему артикулирует.
Елена Фанайлова: Спасибо критику Сергею Хачатурову, который задал, мне кажется, главный вопрос – о праве художника на свободу в несвободном мире, о его личной стратегии. Но сначала я бы хотела саму выставку обсудить, ее концепцию. Когда я туда пришла, я не понимала, к какому периоду относится вся эта чудесная графика – то ли это начало века, то ли я смотрю своих современников. Это так специально было придумано?
Тамара Вехова: Да, на самом деле в этой идее есть доля эпатажа и провокации для зрителя. Я решила не вешать вещи, соединяя их по времени или по имени, а перемешать все. Когда я хожу по выставкам, то вижу, что даже те люди, которые имеют большой опыт общения именно с произведениями — на открытии бывает много художников, искусствоведов, — все читают таблички под картинами. То есть такое ощущение, что они не столько смотрят на вещь, потому что смотреть на вещи и общаться с искусством куда сложнее, чем, подходя к картине, думать: я смотрю на Гончарову, и я, в принципе, знаю, что увижу. Вот этот контакт, та самая магия, химия, ради чего люди жизнь свою отдают, чтобы стать художниками или чтобы посвятить себя искусству, это, на самом деле, некоторый труддля зрителя, и я хотела как раз заставить людей общаться с произведениями, не с именами, а с работами.
И еще второй интересный момент, что вещи, которые на выставке, их никто не видел. Так получилось, что в этой новой галерее, Vekhov, которая открылась в июле, есть две части. Это собрание Парижской школы – несколько опытных московских коллекционеров решили открыть галерею и работать со своими собраниями, открыть их для мира. Просто покупать и складывать им стало скучно, они уже достигли уровня, когда хочется, чтобы вещи жили. То есть это все частные коллекции, из частных собраний Москвы. А вторая часть – это работы современных московских авторов, которые мне, как искусствоведу, кажутся наиболее интересными и отвечают моим эстетическим запросам.
Елена Фанайлова: Арсений, а как вам во всем этом было? Не мешало вам отсутствие табличек, выстроенных в правильном ряду?
Арсений Штейнер: Скорее, отсутствие заметных этикеток, а они все-таки были, это большое подспорье. Вы, Тамара, сказали про эпатаж, но мне кажется, что это немножко перебор. В Русском музее в Питере есть традиция, к которой, правда, относятся по-разному, делать большие тематические выставки: цвет в русском искусстве, небо в русском искусстве, еда в русском искусстве, и так далее.
Елена Фанайлова: Я видела пару подобных выставок на европейском пространстве.
Тамара Вехова: Так это и есть тот самый эпатаж. Просто это тенденция, это везде началось, на самом деле, с Тейт, который делает очень интересные выставки, что-то типа «Последние работа Тернера и Баския». Они берут и вешают их в одном зале. Конечно, это не я придумала, но пытаемся со стереотипами бороться.
Арсений Штейнер: Ни на выставке, о которой мы говорим, ни на этих больших сборных выставках в Русском музее никакого эпатажа, разумеется, нет. Это просто позволяет посмотреть на искусство с точки зрения искусства, а не провенанса. Не происхождения работы, не фигура художника, а собственно картинки. И сопоставить совершенно разные изображения.
Елена Фанайлова: Мне нравится этот подход, он мне кажется, одним из самых продуктивных. В отличие от таких монструозных крупных подходов музеев. Это, кстати, не только российские музеи, такими же техниками презентаций пользуются Метрополитен и все остальные крупные музеи. Это история искусства, очень ранжированная: вот вам период, у него есть какие-то великие представители, у этого периода, и людей как бы научают (или почти заставляют) видеть эти периоды такими глазами. Но есть и совершенно очаровательные частные взгляды на историю искусств, и есть разные опыты с великолепными частными коллекциями разных времен и народов.
Семен, кто такой Нильс, чей портрет мы видели на выставке?
Семен Агроскин: Ну, все-таки сначала надо сказать в целом. Те работы графические мои, которые висят на выставке, они никогда в жизни не были предназначены для выставок. Я не планировал никогда их выставлять, этот интерес для меня был что-то вроде такого эксперимента, это просто эскизы, наброски, не то что бы рабочие, нодостаточно интимная графическая тема, которую я никогда никому не показывал. И для меня это было крайне любопытно, когда появилась Тамара, начала интересоваться графикой, и ей вдруг понравились какие-то совершенно неожиданные для меня рисунки, совершенно спонтанно это произошло. Это новый опят для меня. И мне кажется, да, экспромт, о котором говорил Хачатуров, является одним из качеств этой выставки. И мне кажется, что такая непредсказуемость стратегии галерейной, она придает интригу и интерес, и действительно, это любопытное получилось сочетание времен, имен…
Что касается портрета Нильса, это просто эскиз к портрету. Вот сейчас, кстати, в Третьяковке есть выставка – «Эскиз. Этюд. Картина». Так вот, можно сказать, что в каком-то смысле это тоже этюд к картине. Этот персонаж – сын некой датской дамы, она тоже коллекционер, у нее большая коллекция русского искусства конца 20-го века. И это заказанный потрет.
Елена Фанайлова: Если бы я шла так, как выстраивают современные медиа историю искусств, я бы спросила: это случайно не персонаж, который имеет отношение к вашему проекту «Другие», который был сделан про гастарбайтеров и их быт? Довольно остроумная и значимая серия.
Семен Агроскин: Это совершенно не оно, это было сделано лет 15 назад. Это такой очень датский типаж, скандинавский. Я много сделал рисунков, набросков. Я, в принципе, заказные портреты не делаю, как нормальный современный художник, а тут я сделал, но я очень много готовился, чтобы как-то выступить достойно. И потом этот портрет, который я сделал, и он в коллекции этой дамы,естественно, у нее даже была выставка в Третьяковке, и даже какой-то каталог существует, то есть это было вполне удачно. Это абсолютно академическая история – художник, портрет, заказ, эскиз…
Елена Фанайлова: Прямо как в средневековых цехах происходило…
Семен Агроскин: Да, и это нормально совершенно. Если говорить о контемпорари-арт, оно характерно универсальностью. Средневековая история – там цеховая замкнутость заранее определяла некое пребывание художника, как и человека в обществе, разделенном на сословия, так же и в искусстве – там цеховая принадлежность во многом определяла деятельность, продукцию, которую выдает художник. Контемпорари-арт почувствовало свободу, когда масса инструментов в руках, можно оперировать и традиционными техниками, и диджитал-арт, и так далее. Здесь контемпорари более предпочтительная стратегия.
Борис Кочейшвили: Я вам расскажу историю. Был такой художник – Ромадин, пейзажист, и был такой художник Левитан, тоже пейзажист, и одно время у Левитана был зал или даже два работ, где-то рядом были работы Ромадина – в старой Третьяковке. И говорят, что Ромадин состязался с Левитаном, кто лучше, и время от времени он заворачивал очередной холст, приходил и ставил рядом с Левитаном свою работу, стоял и смотрел. Вроде бы как-то убеждался, что он еще как-то не достиг, что Левитан получше, забирал работу и уходил. Через два-три года это опять повторялось.
Я уже давно сообразил, лет 50 назад, когда была какая-то выставка… Я вообще два раза выставлялся за свою жизнь, до последнего периода, но я там висел с Лентуловым, с огромной работой, и я подумал: если выставляться, то хорошо бы с гениями! Зачем с дядей Васей состязаться? Оттуда будет какой-то отсвет гениальный, и глядишь – на тебя немножко упадет. Или ему достанется от меня. (смеется) Так что здесь никакого вообще испуга нет, тут вполне уютно, симпатично.
Елена Фанайлова: А какие-то у вас любимцы есть из Парижской школы, с которыми вы оказались здесь на выставке?
Борис Кочейшвили: Ну, мне Шаршун нравится. А я его почти не знал. Очень много было сделано, и это близко мне.
Елена Фанайлова: А за что? Вы похожи как-то по пластическим характеристикам?
Борис Кочейшвили: Да я даже не знаю. Это мой какой-то период. Вообще все старые работы, сейчас я совершенно другой и все. Я их делал без всякого обязательства, просто делал, и у него, у Шаршуна, тоже это есть – непреднамеренность действий. Провел какие-то полосочки, и при этом там ритм и так далее.
Источник: