Рядом со знаменитым гельмановским музеем PERMM стоит огромный указатель с тысячами километров, которые отделяют Пермь от мировых центров современного искусства.
Я смотрю на него, и до меня не сразу доходит, что автор указателя — художник-концептуалист Юрий Альберт.
— Тут как раз несколько музеев, в которых у нас были выставки: «Киасма» в Хельсинки, Istanbul Modern, где была стамбульская биеннале, — перечисляет Евзович.
В Пермь из «аесов» приехали только две буквы — «E» и «F»: Лев Евзович и Владимир Фридкес. Мы вместе обедаем в «Халве», казахской забегаловке, где играют бесконечные вариации на тему песни «Черные глаза». Окна «Халвы» выходят на заснеженную Каму, по которой ходят рыбаки в ватниках.
— «Исламский проект» мы делали как такую черную шутку, — вспоминает Евзович. — Мы тогда много ездили по Европе и вообще по миру и что-то почувствовали, была такая атмосфера вокруг. Идеи витали в воздухе. Говорят, бен Ладен начал готовить пилотов к операции 11 сентября в то же самое время, что мы начали работать над своим проектом.
После 11 сентября «Исламский проект» многие называли пророчеством. Считается, что именно благодаря ему российская арт-группа засветилась на Западе.
— Ни то ни другое, — говорит Евзович. — То есть и то и другое. Нас вообще интересуют социальные параноидальные идеи, будь то боязнь фундаментального исламизма или, наоборот, левая идея, выродившаяся в тотальную политкорректность, то есть как раз в поддержку фундаментализма. В общем, когда какая-либо идея пахнет паранойей, нам это интересно. Художник же не принадлежит к какому-то политическому течению, ему это противопоказано: тогда он не художник, он должен заниматься политикой или работать в газете. Художник — это совсем другая роль. А как разные политические силы потом используют его искусство — это уже вещь неконтролируемая. «Исламский проект», например, вошел в немецкие учебники истории для высшей школы.
— Превосходно, — оживляется Евзович. — Это прекрасные художники. Поднятый на мосту х… не является ни левым произведением, ни правым. Они не выдвигают требований социального переустройства. У них нет явных политических лозунгов. Они просто делают хорошее искусство.
— Что такое «гламурные художники»? — взрывается Евзович. — Вообще использование терминов «гламур» и «антигламур» — свидетельство убожества местной критической мысли и местной культурной ситуации. Сказать, что мы занимаемся гламуром или, наоборот, критикой гламура, — это не сказать ничего.
— Может, имеется в виду, что мы используем гламурный язык… где-то? — осторожно вступает в разговор Владимир Фридкес.
Фридкес — бывший глянцевый фотограф. Он работал в первом в России глянцевом журнале «Империал», который в 1993 году начали издавать предприниматели Игорь Григорьев и Борис Зосимов. Миссия зарождавшегося тогда отечественного глянца виделась романтической и благородной: «формирование социального слоя новой аристократии», характерными атрибутами которой должны были стать «дизайн, мода, аксессуары».
Из этого гламура 1990-х естественным образом вырос антигламур нулевых. В «Пире Трималхиона», который пробудет в Перми до 22 мая, AES+F критикуют мир роскоши. Действие происходит в сказочном дорогом отеле, действующие лица — гости из «золотого миллиарда» и их персонал: азиатские горничные, чернокожие стриптизеры, охранники, официанты и спортивные инструкторы разных рас. А в финале для всех без разбора наступает конец света, в частности в виде огромной волны цунами, накрывающей райский остров. В числе снимавшихся для инсталляции актеры Андрей Руденский и Светлана Светличная, модель и художник Данила Поляков.
— В России термин «гламур» применяется ко всему на свете, — объясняет Евзович. — Гламуром называют все, что эстетично. Вообще, надо сказать, что в русском языке слово «красота» звучит дико подозрительно. Для русской культуры красивость, гламурность — что-то такое негативное. А beauty — это целый мир, с которым искусство всегда работало и работает. В том числе и группа «Война», кстати. Гигантский х… на разводном мосту — это красивая вещь.
— Чтобы что-либо говорить о мире, надо этот мир описывать, — продолжает он. — То, что мы делаем, и есть описание этого мира на языке его стандартов. Невозможно критически относиться к стандартизированному обществу, не описав его языком этих стандартов и ритуалов. Так что я не вижу радикального противопоставления «Войны» и AES+F. У нас, кстати, с ними очень хорошие личные отношения.
— Плуцер (Алексей Плуцер-Сарно — идеолог и участник акций группы «Война». — «РР») даже снялся у нас в новом проекте, который мы сейчас делаем, — добавляет Фридкес. — В роли американского полицейского. Кстати, на Западе наши работы воспринимаются как политическое искусство.
— Это как раз то, о чем наш проект, — говорит он. — О глобальном туризме, который все воспринимает сквозь призму этнических клише. В России же, как это ни странно, никто из художников не работает с постколониальной проблематикой. А она очень любопытна.
На выходе из кафе нас встречает огромный розовый баннер с полуобнаженными девушками и надписью «Мужской клуб».
— В Перми очень много заведений, которые называются либо «мужской клуб», либо «мужской эротический клуб», — серьезно комментирует Лев Евзович. — Это уже третье по дороге от гостиницы до музея. Думаю, это свидетельствует об установившихся в городе капиталистических отношениях.
На здании бывшего речного вокзала, а ныне музея PERMM огромная растяжка «Пир Трималхиона»: чернокожий красавец держит на руках девушку, его ладонь впивается в ее белое бедро, а рядом чернокожий охранник обыскивает богатую леди.
— Этот сюжет я подсмотрел в американском посольстве в Москве, — говорит Фридкес. — Такая разодетая девушка распахнула шубу перед охранником, чтобы он ее обыскал. Выглядело очень двусмысленно.
Герои видеоинсталляции «Пир Трималхиона» наслаждаются отдыхом в дорогом отеле и сами же являются пленниками этого отдыха. Многие сцены отсылают к древнеримским ритуалам праздника Сатурналий, когда патриции обменивались ролями и одеждой со своими рабами и подносили им блюда с угощениями. В работе много аллюзий и на другие известные сюжеты, например снятие с креста Иисуса Христа. В роли «Иисуса» выступает модный персонаж Данила Поляков: когда он занимается на тренажере, его поза, выражение лица и фигура отсылают к хрестоматийному образу Христа.
— Все наши герои очень холодны. И в их холодности как раз и смысл этого проекта, — говорит Евзович. — Они вообще не дотрагиваются друг до друга. Все попытки потрогать, погладить всегда чуть-чуть не доводятся до конца. Это изображение такого невроза — постоянного желания получить удовлетворение и постоянного неосуществления этого желания. В этом есть своя сексуальность и болезненность. Невротическая повторяемость движений. Монотонные, ритуальные действия, которые в конце концов даже теряют смысл как эротические.
В Перми капель, разномастные домики с деревянными крышами, вязкая грязь под ногами и много снега. Больше 20 лет назад Владимир Фридкес фотографировал здесь детишек в детских садах — зарабатывал на жизнь.
— Наверняка, — отвечает он. — Я всю Пермскую область объездил. Полуподпольный был бизнес, очень тяжелый.
— Были. Но они вялые, не использовали ситуацию. Здесь можно было заработать, а они ленились. В Москве была такая конкуренция, что заработать было очень трудно. А на периферии можно.
Сейчас в Перми тоже можно работать, только уже в области современного искусства. И москвичи опять осваивают эту ниву первыми. Мы подходим к остановке, оформленной модным московским дизайнером Артемием Лебедевым. Остановка украшена репродукцией картины «Под водой» модных московских художников Александра Виноградова и Владимира Дубосарского.
— Я уверен, что в Перми найдутся люди, которым это будет интересно. Современное искусство потеряло свой локальный контекст, — говорит Евзович. — Мы прилетели на самолете вместе с девушкой одного из местных авторитетов. Ее встречала кавалькада «лексусов». Мир делится сейчас на бедных и богатых, а не на Пермь и Лондон. Пермский богатый может купить себе дом в Лондоне.
— Но в Перми он все равно будет ходить по этой грязи, — говорю я, глядя на свои заляпанные густой коричневой жижей ботинки.
— Когда мы в Москве работаем, я две недели или месяц хожу с этажа на этаж — из студии, где мы живем, в студию, где монтируется новое видео. Потом мы можем уехать на пару недель или на месяц, потом вернуться, потом снова уехать. Если бы в Перми были условия, если бы мы могли сделать здесь новый проект, почему бы нам не жить какое-то время здесь? Но в Москве мне комфортнее. В Москве энергия урбанистическая, агрессивная, я к ней привык, меня это питает. А здесь милая, расслабленная атмосфера, я себя в ней чувствую неуютно.
Мы стоим на смотровой площадке над набережной Камы. Напротив здание бывшего ракетного института с черно-белым граффити во всю высоту дома: античные боги в окружении современных титанов — топ-менеджеров. Это работа арт-группы ZUK Club, против которой недавно выступали церковные иерархи: мол, негоже языческим богам такого размера нависать над проплывающими мимо кораблями, тем более что следующим перед ними открывается вид на Спасо-Преображенский собор.
В Перми столкновение традиционализма и новаторства заметно повсюду. Огромный красный деревянный человек, напоминающий деталь детского конструктора (автор — художник Андрей Люблинский), сидит на крыше пермского культурно-делового центра. Таких же «человечков» местные депутаты потребовали убрать подальше от своего здания: мол, никакое это не современное искусство, а черт знает что.
— Ребят, выручите! Попрошайничать не умею, но есть два раритета, — говорит нам мужик, для которого смотровая площадка, очевидно, рабочее место. — Полтинники советские не надо?
— И авторучка-зажигалка, — мужик лезет во внутренний карман. — Зажигалка-то интересная, если показать!
— Нет, спасибо. Любой проект современной культуры всегда искусственный, насажденный. — Евзович поворачивается ко мне. — Это не архаическая культура, которая росла от дедов, от традиций. В России только такие проекты и возможны. Так же и в Китае, Индии, Бразилии — любые современные проекты искусственны. Другое дело, что потом они где-то начинают прорастать, а где-то нет. Если здесь это все зацепится за какие-то местные интересы, хорошо. Не зацепится — значит, само умрет года через три-четыре.
— Конечно, могло бы. Художник мог бы вырасти и в Перми. Но потом он все равно уехал бы в Москву. А если здесь будет музей, то, может, он и не уедет. Если есть в городе такая точка, это создает ощущение, что ты живешь в каком-то большом мире.