Проект Хаима Сокола « Натуральный обмен » продлится в ЦТИ «ПRОЕКТ_FАБRИКА» совсем недолго — с 15 по 26 декабря. Сам факт выставки подталкивает к двум взаимодополняющим выводам. Во-первых, это фиксация результата — жирная точка, поставленная в конце объемной рукописи. Несмотря на то, что проект, включающий обмен обувью и рабочими инструментами, общение с трудовыми мигрантами и изучение киргизского языка, фактически продолжается, концептуально он завершен. Далее он может либо работать по инерции, либо перетечь, трансформироваться во что-то другое — именно это другое и есть «во-вторых». Сам художник не исключает такого поворота событий. Переход от искусства к социальному действию не просто необходим, но даже неизбежен и закономерен, если речь действительно идет о критическом искусстве, о котором Сокол размышляет уже давно.
Сам художник определил жанр выставки как «инсталляция-эссе». До вернисажа Хаим был скептически настроен по отношению к возможностям любого рода экспонирования и обретению искусством некой объектности ( см. интервью в конце текста ), уже после открытия он самокритично заметил: «В итоге, все равно получилось “современное искусство”». Впрочем, ему понравился результат, и он не засчитал этот опыт как негативный.
«Инсталляция-эссе» объединила самые разные объекты. Здесь представлены и предметы, которые художник выменял у трудовых мигрантов, и товарные чеки, и его собственные тексты, в которых описываются разные стадии обмена, и несколько аудио- и видеозаписей, и комментарии к проекту. Все эти составляющие выстроены таким образом, чтобы, с одной стороны, была видна логика и хронология происходящего — переход от одной части к другой, но, с другой стороны, устройство выставки таково, что возникают зазоры между отдельными частями. Проект одновременно не разорванный, но и не цельный. Переходя от одного «стенда» к другому, каждый раз оказываешься в пространстве самоценной истории, которая может увести далеко от основной темы проекта. Например, пакеты со старой обувью, которую Сокол получил в обмен на новую, соседствуют с аудиозаписью разговора между художником и владельцем торговой точки, где покупались кроссовки и ботинки. Хозяин лотка, «психолог по профессии», пытается вникнуть в суть художественного проекта. Совершенно фантастический диалог начинается с обсуждения этнических тонкостей и персональных данных, перемещается в область эстетики, а потом устремляется в богословские дебри. А над всей экспозицией гремит голос Сокола, произносящего фразы — по-русски и по-киргизски. Это звуковая дорожка видео, проецируемого на стену в «конце» выставки.
Благодаря регулярным отчетам на фейсбуке, в изобилии имеются разнообразные критические высказывания относительно «Натурального обмена». Значительную часть этой критики художник представил на выставке: своеобразное слайдшоу из реплик идет на одном из экранов. Основная претензия — обвинение в «благотворительности», правда, сформулированное по-разному, в частности так: «документация добрых дел» (кстати, эту раритетную фразу не найти на выставке). Благотворительность предполагает, с одной стороны, снисходительность к тем, кому помогают, и, с другой стороны, показное, а зачастую лицемерное производство «добрых поступков», которое собственно и вызывает шквал критики. Стоит подчеркнуть, что то, что делал Хаим Сокол вовсе не благотворительность, хотя формально сильно напоминает последнюю. Художник признается, что первоначальным импульсом действительно было желание помочь материально, но довольно скоро его действия приобрели совсем другое измерение и интенцию. Сбор стоптанных ботинок и старых лопат, обладающих своеобразной аурой, стал основной целью. Если бы была возможность, не только финансовая и физическая, но и этическая, заполучить эти предметы иным, более эффективным способом, он, наверняка, воспользовался бы такой возможностью. Обмен не самоценен, скорее это ситуативное решение. Так что обвинения в благотворительности или фиксации собственной добродетели звучат не по адресу. Сокол просто выбрал идеальный алгоритм с высоким КПД. К тому же, благотворительность — это всегда мелкие заплатки на теле общества, разрываемого экономическим неравенством, а художник вполне однозначно высказывается за более кардинальные решения подобных проблем.
Соколу нужны артефакты, отмеченные прикосновением этих работников. Он мог бы фиксировать сухую статистику обменов, но выбрал конкретные, предметные проявления и побочные эффекты интеракций, во многом потому что это субъективная история, художнику важны его собственная вовлеченность и привязанности. Но рассказать об этом словами — всегда недостаточный шаг, необходимы объекты, которые при переводе в текст, теряют силу, всегда должно оставаться что-то невыразимое.
Важная часть проекта — вопрос срастания классовой и этнической принадлежности. О том, что знаменитая фраза Бенджамина Дизраэли о « двух нациях, между которыми нет ни связи, ни сочувствия; которые так же не знают привычек, мыслей и чувств друг друга, как обитатели разных планет; которые по-разному воспитывают детей, питаются разной пищей, учат разным манерам; которые живут по разным законам », теперь стала полностью соответствовать реальности, говорят уже давно. Словосочетание «две нации» перестало быть иносказанием. Теперь, когда мы столкнулись с этим лицом к лицу, перед нами встают два вопроса: чем чревато такое стечение обстоятельств? и что с этим делать? Второй вопрос ставит в тупик, потому что, как замечает Хаим Сокол, в последнее время, к сожалению, не было предложено ни одного конкретного пути преодоления создавшегося положения, есть только общие лозунги. Художник сам оказывается в растерянности: ему остается исследовать проблему, потому что, по его собственному признанию, на карте реальных трудовых отношений в этой сфере все еще много белых пятен. Что касается вопроса о последствиях превращения классового в этническое, то здесь стоит вспомнить американского теоретика Ричарда Сеннета, который еще в 1970-е заметил, что этническая принадлежность в современном буржуазном обществе работает как вторичная идентификация. Это всегда новодел, пробуждение этнического самосознания на пустом месте, когда содержание этой «этничности» полностью утрачено. При этом, как ни парадоксально, именно такая поверхностная, неукорененная идентичность обладает сильным эмоциональным зарядом и делает людей «злыми, непримиримыми и сплоченными». В тех условиях, которые зафиксировал в своем проекте Хаим Сокол, эти наблюдения становятся как никогда актуальны.
Художник идет достаточно распространенным путем — действует как антрополог. Погружаясь в среду, он строго следит за тем, чтобы сохранять отстраненный взгляд. Его болезненное внимание к тому, что иногда он оказывается «слишком внутри ситуации», как раз говорит об этом. Именно заметная в действиях некоторых художников попытка слиться с теми, кого они исследуют, была бы настоящим лицемерием, похуже благотворительности. Понятно, что взгляд антрополога — это взгляд колонизатора, что тем более верно в ситуации «двух наций», классово-этнической поляризации. Но такая позиция является неизбежным злом. А «хождения в народ», когда художник или антрополог пытается стать единым целым с рабочими, эксплуатируемыми или мигрантами, оказываются большим злом, так как они построены на обещании гармонии и равенства, но ведь понятно, что, если художник-антрополог сливается с целевой группой своего исследования, то обычно лишь на короткий срок, пока это оправдано художественным жестом, у него всегда сохраняется возможность вернуться к тем статусным возможностям, которые у него были с самого начала, а те, с кем он сливается в «единстве», таких возможностей не обретают. По-моему, это и есть настоящая эксплуатация, глубинная и беззастенчивая. В этом смысле этическая составляющая проекта Хаима Сокола вполне однозначна: он не дает обещаний, которые не смог бы сдержать. Он не утверждает, что его действия ведут к каким-либо позитивным сдвигам, — вовсе нет, он скорее пытается нащупать механизмы эксплуатации и схему отношений. И в данном вопросе он достигает определенных успехов. Художник не романтический герой и не волшебник, он не может и не должен заниматься спасением мира, но он может и должен принимать участие в глобальных процессах и улучшении мира. Сокол не ищет «ни связи, ни сочувствия», которые дают разве что удовлетворение от позы «смотрите, какой я хороший», — напротив, его интересует реальное социальное действие. Важно помнить, как говорит сам художник, что все это имеет смысл и перспективы, только если действовать сообща.
Хаим Сокол ответил на вопросы Aroundart.
Сергей Гуськов: Все началось с интернет-аукциона. У тебя появились средства, и ты смог произвести серию обменов: старые ботинки — на новые ботинки…
Хаим Сокол: Да, я покупал новые, а взамен брал старые.
СГ: Потом ты проделывал то же самое с лопатами, но тогда начали возникать сложности.
ХС: Да, но так случилось, что с лопатами был уже не групповой, а индивидуальный обмен. В случае с ботинками я только один раз устраивал обмен один на один, а потом уже привлекал тех людей, с которыми познакомился, а они приводили своих друзей. В случае с лопатами я подходил к дворникам, которые работают вокруг моей мастерской на Авиамоторной, и предлагал обмен. Как правило, срабатывало. Но иногда люди были настолько подозрительные, что отказывались. Они не понимали, зачем мне это нужно, хотя я объяснял, что я художник, делаю искусство, собираю старые лопаты. Я, конечно, понимаю, что даже если это и звучит понятно, хотя это, конечно, не понятно, все это выглядит в их глазах крайне малоубедительно: что за искусство, зачем старые лопаты?
СГ: Для мигрантов это действительно крайне подозрительно, потому что они привыкли ко всякого рода манипуляциям и подставам. У них постоянно хотят отнять деньги, обмануть…
ХС: …или, в крайнем случае, проверить, то есть, может быть, это провокация со стороны их начальства, властей или политиков. В любом случае, они чувствуют, что являются объектом манипуляции, что отчасти верно и в данном случае. Она не настолько грубая и жестокая, но все же манипуляция.
Сейчас я начал третью часть проекта, стал изучать киргизский язык. Это тоже обмен — символический. Я хожу на уроки к киргизской женщине, учительнице начальных классов.
СГ: Проект практически полностью документируется на фейсбуке — достаточно распространенный прием на сегодня. Имеются твои записи о стадиях проекта и фотографии, но есть и отзывы читателей, которые не являются непосредственными свидетелями всех этих интеракций с вещами. Ты решил представить на выставке, в том числе, и эти комментарии.
ХС: Наверное, это самая интересная часть проекта. Не просто выброс информации в социальную сеть, во всеобщее ничто, а именно сбор реакций. В основном, комментируют люди из ближнего круга, коллеги-художники, но, тем не менее, реакции самые неожиданные. Элементарное непонимание: кто-то говорит, что я, вместо солидарности, занимаюсь благотворительностью, что унизительно для обеих сторон, прежде всего, для мигрантов. Люди не могут отделить художественный жест от практики повседневной жизни. С другой стороны, я не думаю, что мои действия являются таким уж большим унижением. Есть гораздо более выраженные и жестокие способы унизить человека, чем покупка ему новых ботинок взамен старых. Кстати, на фейсбуке один человек — вовсе не гастарбайтер — прислали мне сообщение: «У меня давно нет денег купить новые ботинки. Может, поможете?» По-моему, это было написано серьезно. Кто-то был готов унизиться.
СГ: По какому принципу отбирались комментарии? Информативность? Интересная точка зрения?
ХС: Я решил показать все комментарии, кроме тех, которые просто являются поддержкой. Позитивные оценки, вроде «круто», «классный проект», «мне нравится», я убрал, потому что, во-первых, их немного, а, во-вторых, они не добавляют ничего существенного. Самое интересное — это споры, так как негативные отзывы были сделаны с разных позиций. Писали, что я искажаю реальность и что эти люди не такие уж униженные, оскорбленные и угнетенные, как мне хочется их представить. Другие говорили, что я подменяю искусство социальным жестом. Была и такая реакция: «Еврей, покупающий киргизам обувь, это унизительно — за это вас и не любят».
СГ: В связи с этим последним отзывом хочется отметить, что как раз важная часть проекта, насколько я это понял из твоих рассказов, состояла в том, что ты создавал этнико-социальную карту общества: еврей, покупающий у азербайджанцев обувь для киргизов в городе, где еще множество народов занимает какие-то свои ниши. И основная проблема в том, что социальное положение совпало с этнической принадлежностью. Данное совпадение накладывает на все социальные отношения, помимо расистских, ксенофобских черт, еще и ощущение безысходности — как будто так было и так и будет.
ХС: Наверное. Я не знаю. Я нахожусь слишком внутри этой ситуации, чтобы делать какие-то обобщающие выводы, которые предполагают все-таки внешнюю позицию. Действительно, ситуация была интересная, потому что мы покупали обувь на вещевом рынке, на открытом стенде, хозяевами и продавцами которого были — я точно не понял, но вероятно — азербайджанцы. Они довольно презрительно, свысока относились к киргизам, пока не увидели, что те пришли со мной. Когда я вступился, продавцы спросили: «Вы хозяин?» Я сказал, что нет. Они долго не могли понять что к чему. Но потом они сказали, что «мы все мусульмане», и прощались с киргизами по-братски и вполне довольные друг другом, потому что одни получили немалые деньги, а другие новые ботинки. Надо сказать, продавцы существенно завышали цену, поняв ситуацию.
СГ: Это даже несколько трагикомично. Похоже на историю с государством Израиль, появление которого заставило соседние исламские государства заявить, что палестинцы им братья, хотя до этого они об этом не задумывались.
ХС: Да, там много нюансов, которые, кстати, я не знаю, как изобразить чисто художественно, даже просто визуально. Наверное, правильнее было бы сделать фильм, где бы я рассказывал о происходящем, обо всех этих трагикомичных моментах. Например, они приносили обувь, которая выглядела так, что у меня появилось подозрение, что они нашли ее на помойке. Огромные говноступы — 45-ый, растоптанный. Если учесть, что у них самих размер ноги не больше 41-го (я присутствовал на рынке, когда все они просили 40-41-ый), то все становится понятно. Возможно, конечно, они и ходят в таких огромных, но вряд ли.
Главное, что вся эта ситуация целиком трагикомична, совершенно абсурдна. Собственно почему я начал покупать ботинки? Я познакомился с одним дворником. Мы разговорились, и я обратил внимание, что он в очень плохой обуви. Я спросил: «Вам форму выдают?» Он сказал, что рабочую форму, включая обувь, ему не выдают. Я тут же купил ему рабочие ботинки. Изначально идея была п…
Источник: