Если в XVIII веке любознательные и дальновидные люди стали осознавать приближение машинной промышленности, то в середине XIX века последствия ее введения не могли пройти незамеченными для большинства даже не наблюдательных людей во всех уголках земного шара. Посредством простого увеличения размаха и расширения сферы применения более ранних изобретений было осуществлено полное преобразование жизни десятков миллионов людей, живших в новых промышленных странах. Быстро вырастали новые крупные города, заселенные столь же быстро растущим населением. Наряду с ростом промышленности развивались и совершенно новые средства транспорта: железные дороги, связавшие между собой промышленные центры, и пароходы, собиравшие и доставлявшие им сырье и развозившие во все концы земли их продукцию. Поистине, там, где XVIII век нашел ключ к производству, XIX веку суждено было дать ключ к средствам связи. Никогда еще ни одно подобное изменение в жизни людей не происходило с такой основательностью и быстротой. Повсюду, куда распространился индустриализм, уничтожались старые феодальные общественные отношения. Основная масса населения превратилась в наемных рабочих. Вся экономическая и политическая инициатива принадлежала новому классу капиталистических предпринимателей. Даже в области государственного устройства остатки феодальной реакции были легко сметены успехом революции 1830 года во Франции и реформой избирательной системы 1832 года в Англии, и государство, по выражению Маркса, стало представлять собой «… только комитет, управляющий общими делами всего класса буржуазии». Не было больше такой необходимости в охране привилегий с помощью законодательства; с того момента, как собственность была ограждена, сама экономическая система должна была позаботиться о том, чтобы каждый получил ровно столько, сколько он стоил.
Никогда еще богатство не собиралось с такой легкостью; нищета никогда еще ие была столь широко распространенной и неогражденной никакими социальными законами. Новые успехи техники несли с собой дым, копоть, неряшливость и уродство, какие не могла бы породить ни одна из прежних цивилизаций. Именно в этой обстановке наука приближалась к своему нынешнему уровню активности и значимости. Действительно, как мы видели, она уже до начала XIX века была необходимым помощником в организации работы новых отраслей промышленности, и по мере того как этот век близился к концу, круг ее услуг промышленности непрестанно возрастал. Она значительно выросла и в процессе этого роста неизбежно начала испытывать прямое влияние господствующих социальных сил капитализма.
Тот факт, что к 30-м годам XIX века завершился переход власти от знати к денежному мешку, и даже то, что это было, быть может, необходимостью, стал уже общепризнанным. Правда, в ходе французской революции были перейдены надлежащие границы, и когда в XIX веке было достигнуто идеальное состояние конституционной демократии, имелись все основания противиться дальнейшим радикальным изменениям или даже всякой радикальной критике пороков общества. В прошлом наука представляла собой важный стимул для такой критики. Сейчас как ученые,так и люди, к ученому миру не принадлежащие, в равной степени чувствовали, что, поскольку она прочно заняла свое место, ей не следовало бы играть роль критика и атеиста.
В то время было необходимо вновь, как и в середине XVII века, отделить концепции науки от ее общественных связен; создать идею «чистой науки» и, таким образом, вновь вернуть ей ее благонамеренность, дать ей возможность преуспевать и, что еще лучше, стать действительно выгодной. Такое преобразование широко проводилось главным образом утилитаристами, выхолощенными последователями философов XVIII века. Следуя по стопам Адама Смита и Иеремии Бентама, они без колебаний поставили перед собой задачу устранить старые традиционные пороки общества с помощью законодательства, которое предоставило бы капиталистам абсолютную свободу. Только таким образом, при соблюдении железных правил политической экономии, какими их изложили Рнкардо (1772—1823) и Дж. Стюарт Милль (1806—1873), могло быть обеспечено «величайшее счастье величайшего числа людей. В эту эпоху они были исполнены великолепной уверенности в том, что наука раскрыла наконец вечные законы общества—как группы свободно договаривающихся, независимых индивидов. Твердо веря своим новым пророкам, дельцы золотого века капитала из кожи вон лезли, чтобы доказать, насколько они были правы. В огромном подъеме производительной деятельности, проходившей с 1830 по 1870 год без всякой задержки или только с незначительными задержками, науке была отведена небольшая, но жизненно важная и постоянно возраставшая роль.
Это был период расцвета капитализма с его непомерным богатством и гнетущей нищетой; период чартистов и «голодных сороковых годов», равно как и период выставки 1851 года. Капитализм поистине, как это предсказывал в 1848 году Маркс, вызвал к жизни лишенный собственности рабочий класс, потенциальная сила которого должна была положить конец господству капитализма. Однако день этот был еще далек, и хотя борьба за лучшие условия жизни никогда не прекращалась, увеличение производства и расширяющиеся рынки сбыта на долгое время дали капиталистам возможность идти на своевременные уступки в отношении жизненного уровня рабочего класса.
Период середины XIX века не был периодом радикального технического преобразования, которое могло бы сравниться с npeo6pa30ванием XVIII века. Это был скорее период непрерывного совершенствования мануфактурных методов, применявшихся во все более широких масштабах. Хотя па сцене начали появляться соперники Англии, ей удалось удержать за собой и даже умножить те выгоды, которые она получила в результате промышленной революции. В течение известного времени она являлась буквально промышленной мастерской мира. Дешевизна товаров, по преимуществу текстильных, выработанных новыми машинами, настолько расширила ее рынки сбыта, что в течение нескольких десятилетий возможности их казались неограниченными. Спрос этих рынков мог быть удовлетворен путем простого увеличения количества и непрерывного усовершенствования существовавших типов машин. Поэтому производство не испытывало какой-либо особо острой необходимости в изобретении новых механизмов.
С другой стороны, все увеличивалась потребность в ускорении связи и перевозок. Телеграф явился первым массовым применением на практике новой науки об электричестве. Более важным в материальном отношении явилось применение силовой энергии в области транспорта—на железных дорогах и пароходах-, здесь наука играла только вспомогательную роль.
И железные дороги, и пароходы явились непосредственным продуктом деятельности новой профессии—инженеров-механиков и оказались возможными благодаря наличию дешевого железа, которое выплавлялось теперь с помощью каменного угля в масштабах, во много раз превышавших прежние. Возникновение нового типа инженера представляло собой новое социальное явление.
Инженер этот был не прямым потомком старого военного инженера, а скорее шел от рабочих-машиностроителей и металлургов эпохи искусных мастеров-ремесленников. Брама (1748—1814), Модели (1771—1831), Муир (1806—1888), Уитворт (1803—1887) и великий Джордж Стефенсон (1781—1848)—все они были людьми этого типа . Практическое применение науки в середине XIX века развивалось настолько быстрее, чем сама наука, что организация этого применения и его дальнейшее расширение стали делом практиков. Эти последние в большинстве своем (только самые выдающиеся из них, подобно Ричарду Тревитику (1771 —1833), Джорджу Стефенсон у и И. К. Брюнелю(1806— 1859), представляли собой исключение) приступили к решению этой задачи так же, как это делали их предшественники,—путем проб и ошибок, и дополнили революционные новшества, непосредственно исходившие от науки, своими эволюционными техническими усовершенствованиями. Таким образом, поршневая паровая машина, несмотря на почти 200-летний путь усовершенствований, является в принципе той же машиной, которая в 1785 году вышла из мастерских Болтона и Уатта.
Первоначально железные дороги были продуктом каменноугольной промышленности. Попытка поставить машину на колеса, чтобы превратить ее в паровоз, представлявшая собой новшество величайшего значения, была предпринята также и на шахтах. В 30-х и40-х годах XIX века в Англии наступила эпоха железных дорог, которые покрыли страну своей сетью; на протяжении всего столетия это новшество распространялось на остальную часть мира, что привело к огромному расширению старого, гражданского машиностроения, продолжившего традиции таких строителей каналов, дорог и мостов XVIII века, как Макадам и Рении. Традиции эти все еще можно было проследить в работах Роберта Стефенсона и И. К. Брюнеля. Новое увлечение геологией было порождено строительством каналов и железных дорог, которое обнаружило структуру горных пород в выемках и туннелях и в то же время, создав профессию съемщика, обеспечило новый источник притока данных для географической и геологической наук.
Усовершенствования в области транспорта, как результат изобретения железных дорог и парохода, явились стимулом для поисков возможностей быстрой связи. Потребность в быстрой передаче известий, как об этом свидетельствует множество сигнальных вышек, была стара как мир; однако, если не считать магии или телепатии, было очень мало средств для ее осуществления, и исключение представляли лишь сигналы тревоги. Даже потребности войны не породили чего-нибудь более искусного, чем релейный семафорный телеграф. И тем не менее такие средства имелись под рукой уже в течение некоторого времени. Уже в 1737 году электричество применялось для передачи сообщений на расстояние в несколько миль, однако использование статического электричества было и затруднительным и ненадежным. Именно совпадение появления железных дорог с открытием Эрстедом влияния электрических токов на компас дало искомый дешевый и верный метод как раз тогда, когда потребность в нем достигла максимума, и обеспечило успешное изобретение электромагнитного телеграфа.
Фактическим толчком, побудившим ряд изобретателей одновременно взяться за решение этой задачи (например, Морзе, Уитстон и т. д.), послужила не какая-нибудь отвлеченная потребность в общественной связи вообще, а реальная денежная стоимость своевременных известий о ценах на товары или акции и о событиях, которые могли бы оказать на эти цепы какое-то влияние. Своевременно полученные известия означали деньги, и электрический телеграф обеспечил способ быстрой их передачи.
Телеграф ближнего действия явился результатом самого непосредственного применения электричества, нуждавшегося лишь в весьма элементарном коде; однако потребность распространения его па более далекие расстояния и обеспечения большей быстроты должна была служить критерием изобретательности физиков вплоть до наших дней и породить большое количество существенных научных сведений и тонких приборов. В частности, работа трансатлантического кабеля, связывающего Уоллстрит и Сити, была обеспечена только в 1866 году благодаря изобретательности одного из величайших физиков своего времени-— Уильяма Томсоиа лорда Кельвина (1824—1907). Еще большее значение для общего состояния науки имел тот факт, что телеграф породил потребность в опытных электриках, а это в свою очередь вызывало необходимость в создании технических школ и физических факультетов в университетах, что обусловило большинство научных достижений конца XIX века.
К 50-м годам XIX века наука уже приносила дивиденды. Развивалась новая химическая промышленность, основанная главным образом иа потребности растущей текстильной промышленности в соде и серной кислоте, а открытие анилиновых красок обеспечило будущее органической химии. Были сделаны первые шаги в направлении использования науки, в частности химии, для усовершенствования сельского хозяйства путем применения искусственных удобрений.
Биология также начинала находить себе новое применение за пределами традиционной области сельского хозяйства. Химик Пастер (1822—1895) изыскивал способы усовершенствования производства пива и вина и предпринял свое первое успешное наступление на болезни не человека, а, что было весьма характерным, на заболевание ценного в экономическом отношении шелковичного червя.
Здесь впервые появилась возможность осуществления научного, в отличие от традиционного, контроля над жизненными процессами. Даже медицина начинала идти в ногу со временем и вынуждена была, довольно неохотно, принять от новой химической промышленности такие ее дары, как анестезирующие средства. Фактически из-за экономики нищеты, перенаселенности и политики Iaisser-faire вообще здоровье населения промышленных стран было сейчас, по-видимому, хуже, чем в любой другой период их истории. Катастрофические эпидемии восточной холеры, занесенной сюда в связи с новыми возможностями транспорта, не прекращались до тех пор, пока сама интенсивность этих эпидемий и та угроза, которую они несли с собой средней буржуазии, не привели к осознанию необходимости оздоровительных мер и не ограничили до известной степени произвола хозяев трущоб.
Возможности как для практики, так и для преподавания науки ни в коей степени не соответствовали той функции, которую она уже выполняла в экономической жизни. Это было особенно справедливо в отношении Англии, где наука находила себе наиболее широкое поле применения. К 1830 году группа молодых английских ученых под руководством Чарлза Бэббеджа (1792— 1871) подняла голос протеста прежде всего против неспособности как правительства, так и его представителя в науке—Королевского общества откликаться на новые запросы.
В своей книге (Размышления об упадке науки в Англии» Бэббедж указывал, что Общество на деле превратилось в замкнутую корпорацию чиновников, контролирующую рядовых его членов, большинство которых лишь поверхностно было знакомо с наукой и не являлось хотя бы щедрым ее покровителем. Назревали реформы, однако Королевское общество не спешило и с помощью нехитрого приема ограничения доступа новых членов сумело достичь только через несколько лет после смерти Бэббеджа того состояния, которого он добивался.
Недовольство Бэббеджа было вполне обоснованным, и ему удалось вместе со своими друзьями основать в 1831 году «Британскую ассоциацию содействия прогрессу науки» взамен Королевского общества—ассоциацию, от которой можно было ожидать, что она будет словом и делом выступать в защиту науки. Ассоциация эта была создана по образцу «Собрания немецких естествоиспытателей» («Versammlung deutscher Naturforscher»), основанного в 1822 году в Германии Лоренцом Океном (1779—1851), одним из самых пылких и экзальтированных «натурфилософов» и столь же стойким либералом, предпочевшим отказаться в 1819 году от кафедры в Иене, чем подчиниться цензуре своего журнала «Изис». Начатое им движение должно было фактически стать предвестником великого научного возрождения Германии в середине XIX века. Британская научная ассоциация была в своем роде столь же успешной. Она быстро превратилась в институт, и хотя никогда не стала столь величественной, как Королевское общество, однако пользовалась гораздо более широкой известностью благодаря обычаю проводить свои собрания в каждом из городов Соединенного Королевства и даже в его колониях. Эти собрания представляли, собой поле боя, где происходили все серьезные научные дискуссии того времени; здесь, в частности, имело место обсуждение конфликта между наукой и религией, кульминационным пунктом которого явились такие события, как отповедь Гексли епископу Уильберфорсскому в Оксфорде в 1860 году и бельфастское обращение Тиидаля в 1874 году, высказавшего предположение, что жизнь могла произойти из неодушевленной материи. Целью Общества была отчасти популяризация науки, отчасти содействие научно-исследовательской работе в интересах нации и финансирование этой работы. Оно, например, взяло на себя, продвижение дела изучения сейсмологии, приливов метеорологии, магнетизма, электрических стандартов, геологии и биологии. Фактически оно с помощью частной инициативы делало то, что в других странах являлось заботой правительства. К концу XIX века бремя, взятое на себя Ассоциацией, стало слишком тяжелым и было, наконец, облегчено созданием таких институтов, как Национальная физическая лаборатория. Одним из предпринятых Ассоциацией шагов, которому предстояло иметь величайшие последствия, явилось предложение Юстусу фон Либиху (1803—1873) подготовить доклад об агрохимии. Это задание обратило внимание выдающегося химика на практические проблемы производства продовольствия и явилось отправной точкой для наук почвенной химии и питания.
Такая деятельность отвечала потребности новой промышленной буржуазии взять науку в собственные руки и пробиться в закрытые для нее круги высшего общества и университетов; к этой потребности она вернулась в первые десятилетия XIX века. К середине столетия она добилась значительных успехов в достижении своей цели, и новое значение науки получило официальное признание.
Обычные общества, удовлетворявшие потребностям науки в XVII и XVIII веках, теперь уже не могли справиться с потоком специальных знаний, порождавших новые области науки. Во Франции, Англии, Шотландии, Германии и других странах были основаны химические, геологические, астрономические и другие общества, каждое из которых имело свой собственный журнал; одновременно с этим инженеры начали объединяться и создавать свои институты.
Именно в этот период середины XIX века была сломлена оппозиция науке со стороны английских и французских университетов, существовавшая на протяжении свыше 200 лет. В Англии это произошло частично путем создания новых колледжей, позднее превратившихся—в Лондоне и в промышленных городах—в университеты, частично же путем создания новых факультетов в уже существовавших университетах. Если в начале XIX века многие, если не большинство, крупные ученые в Англии вырастали из среды любителей науки или же начинали свою деятельность в качестве учеников или подмастерья, как это было с Дэви и Фарадеем, к середине этого века тип университетского профессора, уже хорошо известный на континенте, становится характерным типом ученого и в Англии. Знаменитая выставка 1851 года явилась символом единства науки, изобретательства и мануфактуры, причем известная доля полученных от нее доходов пошла на основание нового научно-педагогического центра—Королевского научного колледжа в Саут-Кенсингтоне. Во Франции решающий шаг в этом направлении был сделан значительно раньше, когда были учреждены Политехническая к Высшая нормальная школы.
Руководящую роль во внедрении науки в повседневную жизнь университетов взяла на себя в первую очередь Германия. Действительно, университеты Германии начали реорганизовываться еще в эпоху просвещения, в XVIII веке. Во главе этого движения встал Геттингенский университет, основанный в 1736 году Георгом II в своих ганноверских владениях. Начиная с 30-х годов XIX века университеты различных германских государств соперничали друг с другом в создании научных кафедр, а также, хотя и медленнее,—и учебных лабораторий, прототипом для которых служила лаборатория Либиха в Гессене. Германия поздно присоединилась к научному движению; ее правящий класс отличался большей дисциплиной и меньшей самостоятельностью, чем это имело место во Франции и Англии. Однако он был в состоянии компенсировать в форме организации то, чего ему не хватало в смысле индивидуальной инициативы. К середине XIX века и во все возраставшей степени позднее Германия начала готовить опытных ученых, а также учебники и аппаратуру для удовлетворения потребностей, далеко выходивших за пределы ее границ.
Результатом всех этих изменений явился огромный рост масштабов и престижа научной работы. Работа эта постепенно приобретала все более официальную организацию, и занятие ею превратилось в профессию, подобную более старым профессиям юриста и медика. В ходе такого процесса, однако, эта профессия в значительной степени потеряла свою прежнюю независимость, свой статус любительства. Не столько наука преобразовывала университеты, сколько университеты преобразовывали науку. Ученый все меньше представлял собой борца против традиционного авторитета и мечтателя и все больше превращался в «мужа науки», передававшего великую традицию. В частности, ученые Германии, которые сначала присоединились к либеральному движению, стали после поражения 1848 года наиболее стойкими сторонниками официальной государственной машины.
В течение многих лет науке предстояло оставаться монополией избранной части средней буржуазии, известной в Европе как либеральная интеллигенция, и она неизбежно продолжала носить ограниченный и окрашенный мировоззрением этого класса характер. В середине XIX века его представители не считали выгодность чем-то зазорным. Они были заинтересованы в поддержке мощного развития промышленности своего времени. Они твердо верили в неизбежность прогресса, однако отказывались от всякой ответственности за какие-либо неприятные и опасные его последствия. Тем не менее, хотя они и имели успехи в смысле роста богатства и власти, их относительный политический и экономический статус упал. Могущество промышленности и финансов росло гораздо быстрее, чем наука. В то время как в XVI11 веке ведущие ученые были вхожи в дома промышленных тузов и могли жениться на их дочерях, в XIX веке лишь сравнительно немногие из них были в состоянии, или серьезно желали, достичь богатства и власти.
В самом деле, при всем прогрессе и распространении науки в XIX веке ей удавалось только случайно проникать за пределы круга средней буржуазии— либо подниматься в сферу высших слоев общества, либо опускаться в гущу народных масс. Усилия графа Румфорда в конце XVIII века, имевшие целью учреждение института для подготовки механиков, вылились через несколько лет в основание Королевского института для научного развлечения аристократии и дворянства н только случайно—также и в создание великолепной научно-исследовательской лаборатории. Другие институты, созданные для подготовки, механиков, в частности институт, основанный в 1823 году в Лондонском Сити,, из которого предстояло вырасти Биркбек-колледжу, имели, большие успехи в достижении своей цели. Однако эти институты и лекции таких, выдающихся ученых, как Томас Генри Гексли, читавшиеся для усовершенствования знаний представителей «низшего сословия», затрагивали только незначительную часть нового класса трудящихся, вызванного к жизни промышленной революцией. Что касается технического образования, то его в Англии, этой родине механизированной промышленности, вплоть до XX века почти не существовало. Те, кто не прибегал или не мог прибегнуть к «самодеятельности», как к способу проникиовения в ряды средней буржуазии, были склонны вообще смотреть на науку и технические новшества как на средство снижения заработной платы и создания безработицы.
Мечта о том, что новые силы науки дадут рабочему классу возможность избавиться от угнетавшей его системы капитализма, наметившаяся в самых первых экспериментах в этой области, проведенных Робертом Оуэном, была впервые отчетливо сформулирована Марксом в «Манифесте Коммунистической, партии», а позднее разработана им в «Капитале». Однако все значение этого, учения должно было проявиться только в следующем столетии.