Года три назад мы встречались с чешским художником украинского происхождения Михаилом Щиголем для того, чтобы побеседовать о созданных им для эпопеи «Крестного пути» картинах. Они стали составной частью передвижной выставки, повествующей о насильственной ликвидации мужских монастырей в Чехословакии в 1950 году. Сегодня на радио Прага художника «привел» сам Франц Кафка. Точнее, его дневники, вдохновение коими вылилось в создание цикла работ, которые вскоре будут экспонироваться в Киеве.
Михаил Щиголь (Фото: Архив художника) Выставка в киевской Галерее 36 — она продлится с 5 по 18 июня, в своем роде некоторый феномен, полагает с оглядкой на свой опыт художник Михаил Щиголь:
«Это первая выставка в моей жизни как художника, первый цикл работ, который получил приглашение в то время, когда он еще не был завершен. Во-первых, это подтверждение того, что интерес к личности Кафки в Украине и в России очень глубокий, не только в народе, но и во многом благодаря моему другу Александру Миловзорову, который руководит этой галереей, созданной им двадцать лет назад, и который старается показать в своей камерной, но очень престижной галерее все самое интересное, до чего он сам может дотянуться и в тот момент прикоснуться».
— Получив ваше приглашение на выставку на чешском языке, я вначале подумала, что речь идет об оломоцкой Галерее 36 — это тезка киевской, как я узнала позже — или, может быть, пражской, поскольку всех названий пражских галерей просто не запомнить. А когда вы прислали во второй раз приглашение…
— Настоящее, с уточнением адреса выставки в Киеве на украинском языке, мне подумалось также, не скучаете ли вы по украинскому языку – говорили ли вы тогда на нем?
«Ну, я лично не говорил на украинском, хотя этот язык мне очень нравится. В каких-то отношениях я его считают даже более совершенным в эмоциональном понимании, чем русский язык, потому что русский — имперский язык, он так засушен тем, что тексты на русском языке в этой огромной империи должны пониматься одинаково. То же самое происходило, по всей видимости, в Австро-Венгрии, где был немецкий язык, так называемый hochdeutsch, на котором писал, кстати, Кафка. Украинский язык, в отличие от русского, он очень эмоциональный.
«Он певучий, он нежный, и многие люди в Чехии говорят, что это подобное отличие чешского языка от словацкого, что словацкий просто более интимный, более эмоциональный. Что касается украинского языка, я это обнаружил в 1970-е годы, кода в Украине стали издавать такой журнал «Вшесвит», и там начали печатать прекрасные переводы латиноамериканских писателей на украинский язык. И я имел возможность сравнить перевод на русский язык, тоже прекрасный, и на украинский».
— Аречь не шла, например, также о романе Хулио Кортасара «Игра в классики»?
«Да, да, и вот у меня сложилось такое впечатление, я думаю, что это очень важно понимать».
— Однако вернемся к вашему последнему, недавно дописанному в ателье Железнице циклу работ, посвященному «Дневникам» Франца Кафки.
«Я обнаружил, что Кафка в мире более принят, чем в Чехии».
— Это, действительно, парадокс.
«Парадокс».
— Я думаю, что этому удивляется каждый иностранец, тем более тот, который длительное время живет в Чехии: он полагает, что Кафку считают своим, и вдруг узнает, что Кафка здесь, в некотором роде, чужой.
«Да, вот что-то такое. Двадцать три года тому назад я приехал в Чехию, имея в виду, что я приехал в пространство Гашека и Кафки, и двадцать лет я тут жил и думал, что так оно и есть. И только когда я начал работать над картинами и когда они появились на свет, я звал своих приятелей – и чешских, и других, и я обнаружил, что не все вообще подготовлены, и даже чехи, воспринимать эту тему. Может, русские даже больше способны его воспринять. Наверняка больше его способны воспринимать немцы, потому что писал он на этом hochdeutsch. Ну, а русские способны воспринять, потому что были прекрасные переводы на русский язык, и еще потому, что мы его тогда, в 1960-е, читали как писателя, который себя противопоставил этой машине».
— Кафка — мастер отражения многослойного мира, и по мере своего взросления и зрелости, что не обязательно совпадает, читатель открывает для себя новые пласты в его фантасмагориях, которые не являются такими уж утопиями, как время показало. Каким он представал перед вами по мере вашего взросления?
«Ну, я постараюсь быть честным: во-первых, не выдавать себя за какого-то литературоведа или литературного критика – с Кафкой-то я впервые познакомился, когда мне было тринадцать лет. Конечно, меня в те годы более всего интересовало в Кафке то, что там более или менее открыто пишется об эротике, и было это очень волнующее такое знакомство. Я искал в нем то, что мне нужно было в мои тринадцать лет. Для Кафки это не было основной темой его творчества, но, возможно, как теперь я это понимаю, одной из ведущих тем егожизни».
— Но потом наверняка, я думаю, поскольку вы еще в то время жили в Украине, восприятие перекликалось с диссидентской порой?
«Да, конечно, конечно. Когда мне было двадцать лет, тогда я его уже читал как руководство к тому, как справиться с этой машиной власти, как не потерять себя, остаться самим собой, но без прямой конфронтации, без героических каких-то поступков, и сохранить свою душу. Вот это было второе прочтение Кафки».
— От чего вы отталкивались сейчас при работе над циклом «Дневники Франца К» — наверное, можно уже сказать посетителям вашей будущей выставки, что в него входят 24 микроистории, как вы их назвали?
«Трудно сказать. Честно говоря, это не было темой моей жизни — есть художники, которые годы или десятилетия мечтают о том, что они напишут какую-то большую тему; они готовятся к этому, читают, делают эскизы и потом, допустим, умирают, так и не написав, и такое бывает.
Я же не мечтал о том, что я напишу Кафку, не готовился к этому, это пришло довольно неожиданно — мне в руки попался один из томиков, «Дневники» Франца Кафки, ия его открыл. Там, кроме всего прочего, были иллюстрации его рисунков – их немного, но они вызвали, каким-то удивительным образом, во мне странную реакцию: я ими восхитился, потому что они мне напомнили Эдварда Мунка своей экспрессивностью и выразительностью на грани сумасшествия, и я подумал – Кафка ведь не был художник, и так здорово все это рисовал, что, если я тоже попробую?
По сути дела, я думаю, что есть какая-то тайна, все-таки есть. Я воспринимаю это так, что я был призван, но не в смысле высокого служения, и спровоцирован на это самим Кафкой».
«Да, да, он просто меня, наверное, выбрал – так я себе это представляю. Выбрал не как толкователя своих литературных устремлений. Я думаю, что он меня выбрал, как своего друга — у него был друг Макс Брод, литератор, ну, а если бы я жил в то время, возможно, он бы тоже выбрал в друзья меня, но при этом я был бы художник. А поскольку в своих дневниках и текстах он обладает удивительной способностью быть откровенным, меня это тронуло как художника – я к этому тоже всю жизнь стремлюсь как художник, я начал думать и делать такие эскизики, переводя его откровения своему другу, то есть мне, на язык живописи. И это меня так наполнило, полгода я с ним дружил, сейчас дружба как бы отошла в сторону, а мне на память об этой дружбе остался цикл работ «Дневники Франца Кафки».
Источник: