На юбилейной выставке киевского художника Матвея Вайсберга «Фрагменты времени» собраны некоторые работы, написанные им за последние 20 лет. В двух залах галереи «Дукат» поместилось всего 26 картин, хотя Вайсберг очень плодовит — пишет по нескольку десятков полотен в год и на данный момент является автором более 500 работ.
Вайсберг окончил Украинский полиграфический институт им. И. Федорова по специальности «Книжная графика» и иллюстрировал книги Достоевского, Бабеля, Шолом-Алейхема , Багрицкого, даже Ортеги-и-Гассета и Юнга. В начале 1990-х он вместе с коллегами разработал концепцию нового художественного направления — «киевского арьергарда» . Это направление выросло из отрицания постмодернистской декострукции и утверждения «базовых ценностей» искусства: «фигуративности, нарративности, драматизма, антропоцентризма».
Вайсберг участвовал в десятках коллективных выставок в Европе, а в Киеве устроил немало персональных. Его картины осели у частных коллекционеров, в музеях Украины и Европы, а в 2009 году полотно «Последнее небо» было продано на торгах Аукционного дома Phillips de Pury , где выставлялась репрезентативная подборка украинского современного искусства.
Несмотря на репутацию живого классика украинского современного искусства Вайсберг не приемлет монументализации. Поэтому он отбросил музейную идею выставки по периодам и циклам (он формулирует это так: «Получается, вроде как я умер и это моя посмертная выставка»), а собрал на одной площадке разные образцы своего творчества. Но фрагментарность эта касается отнюдь не стиля (Вайсберг — цельный художник с особенной манерой письма, прослеживающейся во всех его полотнах), а тематики — некоторые значимые для него циклы не попали на выставку.
Здесь есть элемент случайности — я собрал те картины, которые оказались в досягаемости. Я уже пару лет хотел такую выставку сделать, поэтому обращался к коллекционерам и друзьям, у которых были мои работы. Некоторых работ я сам не видел чуть ли не десятилетиями — еще с 1990-х картины были, например, в собрании Стеллы Авдышевой (киевский бизнесмен, коллекционер — Г.К. ) и Эдика Дымшица (киевский искусствовед, куратор, галерист — Г.К. ), и их мне принесли. А вот обращался я еще к одному коллекционеру, и тот оказался небольшим любителем давать работы на выставки. Поэтому здесь не представлены большие, капитальные для меня серии. Так случилось. Какие-то работы вообще недоступны. Как стулья, затерялись во мраке Октябрьского вокзала: в сумрачных германских просторах, в степях Забайкалья, где я когда-то служил.
Зато в «Дукате» выставлен ваш «Автопортрет с отцом». У вас таких автопортретов несколько, и это важная для вас тема. Расскажите, пожалуйста, о своем отце.
Папа видел очень многие вещи наперед. Он умер в 1988 году, а за год до этого говорит мне: «Да ты еще весь мир посмотришь». Я думаю: «Старик у меня, конечно, мудрый, но куда-то его занесло». Но вот он умер в феврале, а летом я уже в Штаты попал.
Папа был человек неверующий, очень левых убеждений, марксист. А дедушка мой служил политбойцом у Котовского, и прадед, хотя и был купцом первой гильдии, ссужал побег Баумана и Литвинова из Лукьяновской тюрьмы. Так что у нас это была, можно сказать, семейная традиция, и теперь, когда мне начинают рассказывать о нехороших революционерах, считаю, что это пошловато. Я увлекался французской революцией, русской, освободительным движением вообще. Потом, когда довелось «Бесов» иллюстрировать, мне это очень помогло.
Мой папа пребывал в постоянном поиске справедливости и справедливого сердца, как во Второзаконии сказано: «Справедливости ищи, справедливости», а в русском синодальном переводе: «Правды ищи, правды», и в этом существенная разница. Поэтому, хоть я склонен к либерализму, у меня язык не поворачивается назвать себя правым. Считаю, что идея справедливости никуда не денется от людей, иначе все будет так, как у нас сейчас: кто смел, тот и съел.
Вообще папа был самый главный учитель в моей жизни. Специально ничему меня не учил, а, бывало, «макал», особенно когда дело касалось книжек, если я чего-то достойного не читал.
Да я к 11 годам прочел кучу литературы. Мальчик стал болеть, меня часто оставляли дома, и я влезал во второй-третий ряд книг на полке, думая, что от меня там спрятали самое интересное. Книги были чем-то культовым, единственным нашим достоянием. Придя в гости, можно было узнать, правильный ли человек, по набору книг. Если есть синий Марк Твен, «Библиотека всемирной литературы» или желтый Вальтер Скотт, то все в порядке.
Как-то в Читинской областной библиотеке я видел списанного «Брокгауза и Эфрона», и будь я деловой человек, можно было бы с девочками договориться и домой высылать. Я там, конечно, прибарахлил двухтомник Гарсиа Лорки, который в Киеве достать было нельзя, и Олара , «Политическую историю французской революции» издания 1936 года, которую я до того читал только по сноскам. Я надеюсь, что мой сын будет много читать, и хочу, чтобы он пошел в 135-ю школу, где я сам учился. Считаю, что чтение — основа основ, это у меня что-то такое генетическое, если считать евреев народом книги.
Закончилось все поездкой в Иерусалим. А картину украли прямо с выставки, посвященной «Дням Израиля в Украине». Я отдал туда две картины, и большую мне вернули, а «Автопортрет с сыном за игрой в шахматы» — нет. Проходит неделя-другая , приезжают устроительница выставки и парень, представитель посольства. Женщина вся в слезах, ночи не спала. Я думаю, не дай бог из-за моей картины случится что-то со здоровьем у людей, и говорю: ну ладно. А Феликс, из посольства, отвечает: мол, мы готовы возместить, у меня для вас есть два билета в Иерусалим.
И у меня в голове такой «щелк» происходит, не в арифметическом смысле, а в том, что хасиды называют «тонкой дорогой жизни». Вот она повернула — я же давно хотел съездить и семью свозить. Самое смешное, что картина нашлась через два месяца. Но это как в анекдоте — ложки нашлись, а послевкусие осталось. Мне тут говорили, ты историю сам выдумал, пиар все это. Но жизнь бывает намного интересней выдумок.
Получилось замечательно — я свозил семью и сам побывал в местах, где еще не был: в Эйлате на Красном море, да и в Иерусалиме всегда открываешь что-то новое. У меня там, так сказать, батарейки перезаряжаются. Теперь у меня полно идей, я себе подрамников заказал просто тучу. И это надо быстро делать, пока ясные ощущения, потом они остаются, но превращаются в мертвую картинку.
Я вот думаю о связи пейзажа с возникновением религий. Я как художник на этом настаиваю. Вот римский пейзаж — изумительный, очень красивый, сибаритский. Но там иудаизм не мог возникнуть. А в Израиле — идеальные условия: красота, суровость, напоминание о бренности. Мне так кажется.
Нет, я ведь оговариваю, что это допущение, а он свои допущения оглашает под видом науки. Я его не люблю. Читал его «Старобурятскую живопись», он блистательный искусствовед, историк. Зачем в это дело полез? И стыдно сыну таких родителей, с такой судьбой: его же потом сама «Память» чуть ли не брала на щит с этими пассионариями. По мне, достаточно скучно написано, неинтересно, высосано из пальца.
А про пейзаж — это же наблюдение, которое можно было бы исследовать. Ведь эта суровость пустыни налагает свой отпечаток на людей. В Эшколе нас завезли в какой-то монастырь, причем православный, я там смотрел на монахов — и они другие, не такие, как здесь. Разговариваешь с людьми и по нашей привычке опускаешь руку в карман, и вдруг понимаешь, насколько это было бы оскорбительно. Эти студенты в рясах, в хорошем смысле слова, явно о другом думают, а не считают, что они ближе к чему-то там по своему состоянию. Я же Лео Таксиля раньше прочел, чем Библию, и к этому сословию не очень хорошо отношусь. У меня есть приятель, у которого даже была корочка, что он член общества атеистов с 1968 года.
Почему же, он там есть. Вопрос, помещать туда человека или нет, был для меня очень актуален, когда я эту картину писал: мне было непонятно, какой традиции придерживаться. Потому что по еврейской традиции его не должно быть — ведь изображение человека подпадает под запрет «не сотвори себе кумира». Но что бы ни говорили, традиция живая и все время меняется, сейчас, дескать, можно и круглую скульптуру делать. Только в человеческой фигуре должен быть изъян, вот Венера Милосская — вполне кошерна, потому что у нее рук нету. И я решил не придерживаться ортодоксальной традиции — у меня там есть человек, он лежит просто, замаскированный.
А в графике я человека не нарисовал, я его там словом обозначил. У меня есть билингвальное издание Торы, я друзей попросил, чтобы мне показали это слово. Оказывается, в Торе нет слова «человек», есть «мужчина» и «женщина», такая биполярность. Потом уже, в следующей главе речь идет про Адама, хитро устроена книжка эта. Там все антропоцентрично очень.
Киева не хватает. Ощущение нелепое: идешь по Манхэттену или в Иерусалиме на лужайке сидишь, видишь кого-то и понимаешь, что это люди из твоего прошлого — еще в 1990-е я помнил таких же в Киеве. Сейчас в Киеве интеллигентности не хватает. Когда студенты собирают деньги преподавателю на взятку, чтобы не ходить на лекцию, я считаю это унизительным для всех.
Когда президент Ющенко назывался интеллигентом, я как-то съеживался. Мне кажется, он не понимает сущности этого: интеллигент не может позволить себе, снимая пальто, бросать назад шарф, где стоит холуй, чтобы его подхватить. Да и теперешний «проффесор» ничуть не лучше.
Даже слово «респектабельность» режет мне ухо. Это не позиция, а, вероятно, такой состав крови. Растопыривать пальцы — последнее дело.