Евгений Евтушенко: «Правда всегда патриотична»

Прибывший в Ригу из Санкт-Петербурга живой классик был расстроен:- У меня жену ночью сняли с поезда. На станции с ужасающим названием Пыталово! Границы — это шрамы, оставшиеся от последней войны.

Оказалось, Мария Владимировна Евтушенко забыла дома российский заграничный паспорт, и, в общем, никто не виноват. Пограничники доставили жену поэта в гостиницу, и она всячески старалась успокоить мужа по телефону, уверяя, что еще успеет на авторский вечер Раймонда Паулса в рамках «Новой волны» и услышит его песни на стихи Евгения Александровича. (И действительно успела.) Этот концерт и стал поводом для его визита в Латвию.

18 июля Евгению Александровичу исполнилось 78 (это по паспорту, на самом деле 79). Он самый издаваемый в мире поэт, который и сейчас легко может собрать 10-тысячную аудиторию и читать перед нею стихи три-четыре часа подряд.

Его жизнь это целая эпоха, описанная в стихах! В ней были встречи с президентами Никсоном и Рейганом, Кеннеди, с Фиделем Кастро, художниками Пикассо, Шагалом и Дали, а великий режиссер Феллини вытащил его, утопающего, из воды. С писателями ХХ века знаком, наверно, со всеми.

«Поэт в России — больше чем поэт», «Если будет Россия, значит, буду и я…», «Людей неинтересных в мире нет…». «Со мною вот что происходит, ко мне мой старый друг не ходит…», «Я расскажу березе, как подружке, что нет любви хорошей у меня….»- это все он.

Из Риги поэт отправился в Москву, где в четырех книжных магазинах прошли презентации его книг. «Час» оказался единственной латвийской газетой, которой Живой классик дал интервью.

— Паулс встретил меня и сказал: «Женя, мне надоело писать песни на тексты. У тебя есть стихи?» Я прислал ему несколько. И он невероятно быстро написал сразу песен десять, потом еще несколько.

— Валерия потрясающе спела. И Бусулис замечательный. Легкий акцент ему не мешает, даже придает очарования. У меня тоже есть акцент, когда я читаю стихи и говорю на английском, и на испанском, и на итальянском. Женщину могут соблазнить, но за шпиона не сойду(улыбается).

Это нужно быть Набоковым, чтобы одинаково писать на двух языках. Но и у него есть недостаток. Я недавно понял, какой, — он слишком изощряется, будто все время доказывает, что хорошо знает язык.

У Достоевского — громоздкое словообразование, в его мозгу ворочалась такая глыба мыслей и чувств, что по-другому нельзя это было написать. А вот Катаев, Олеша могли писать изящно — они легкого веса борцы.

— А как вам «новые русские девушки» — Крис и Энджи (Эвелина Бледанс и Анна Ардова), которые вставляли свое веское слово в конферанс?

— Вы и про Аллу Борисовну написали в своем стихотворении «Алла»: «Гениальности с пошлостью Ниагара, Пастернаковская свеча, на которой много нагара»… Не обиделась она?

— Нет. Хотя недалекий человек вполне мог бы обидеться. Знаете, как родилось это стихотворение? Я привел своих американских студентов на могилу Пастернака, а там одна, вся в черном, сидела Алла и шевелила губами, будто молилась. Я подошел, она обрадовалась…

— Пугачевой не было на вашем концерте в Дзинтари. Максим Галкин пошутил, что оставил ее дома на хозяйстве. Но зато она пришла на ваш день рождения 18 июля в Политехническом музее, где вы — уже 17 лет — в этот день читаете стихи…

— Да, у меня с музеем договор на 25 лет, что важно — с правом пролонгации. Увидев в зале Пугачеву, я прочитал свою «Аллу»: Все народы похожи на собственных идолов, их слепив из себя, из фантазий, Несбывшихся выдумав. На кого ты похожа, Россия? Похожа на Пугачеву… Мы буксуем в грязи, но пока хоть в одном уголке души ты чиста, «еще идут старинные часы». Мы не все потеряли еще, распадаясь под собственным грузом Только те могут петь, кто молчать над могилами могут.

Она вышла на сцену, вручила мне букет, поздравила. По силе дарования я считаю ее равной Эдит Пиаф. Я был на последнем концерте Пиаф.

Дай бог не вляпаться во власть и не геройствовать подложно, и быть богатым — но не красть, конечно, если так возможно.

Дай бог быть тертым калачом, не сожранным ничьею шайкой, ни жертвой быть, ни палачом, ни барином, ни попрошайкой.

Дай бог поменьше рваных ран, когда идет большая драка. Дай бог побольше разных стран, не потеряв своей, однако.

Дай бог, чтобы твоя страна тебя не пнула сапожищем. Дай бог, чтобы твоя жена тебя любила даже нищим…

Это стихотворение родилось в конце 80-х. Я был в Киеве, там в Верховной раде дрались, друг другу чубы рвали, топтали, оскорбляли. Я понял: вавилонская башня рушится, Советский Союз спасти нельзя. Раймонд Паулс услышал боль, которую я вложил в эти слова. Когда песня впервые прозвучала, я был депутатом Госдумы от Украины.

— В Москве меня зарезали. О, это было интересно, как меня резали. Я опаздывал и припарковался в неположенном месте. А у меня был «мерседес», купленный на гонорары, и он был очень приметен тогда. Куняев писал: «Полночные бесы уже седлали свои мерседесы и это только я мог быть. Ни у кого больше такой машины не было. На встрече с кандидатами мне не давали говорить, а в конце на трибуну выскочил милиционер и сказал: «Товарищ Евтушенко, вместо того чтобы пропагандировать нашу автомобильную промышленность, ездит на «мерседесе». Представляете, как он будет себя вести, если его изберут? Ведь демократия — это отсутствие привилегий».

— Я же не думал, что буду баллотироваться. Я никогда не был членом ни одной партии, потому что понимал, что если я буду против чего-то, а большинство будет за, то мне придется подчиняться. А я не хотел. Это проблема партий во всех странах.

Кандидаты во многих округах не набрали нужного количества голосов, и был объявлен второй тур. Я получил 14 предложений баллотироваться. Из родной Сибири тоже, но это очень далеко, а я люблю жить в Москве.

И тогда я вспомнил, что со мной произошло в 1962 году в Харькове. Меня тогда сильно долбали — после «Бабьего яра». Хотя в моих стихах не было ничего антипатриотического. С моей точки зрения…. Я никогда не был антисоветчиком.

Меня пригласили выступить в «почтовых ящиках» (засекреченные институты, которые работали на оборонку. —Прим. авт.): «У нас пропускной режим, никто посторонний не войдет».

Засекреченные заведения делали добрые дела. В то время ни у кого не было ксероксов, а у них были. И там копировали весь самиздат. Парадокс….

Я на целую неделю там задержался, выступая то в одном институте, то в другом. Люди слушали потрясающе. А потом меня пригласили на открытие магазина поэзии, первого в то время в стране.

Приехав на площадь Пушкина, мы увидели то, что увидеть не ожидали. Тысяч десять человек, не меньше. (Объявлений в газетах не было, но сарафанное радио — лучшая реклама.). А поскольку площадь пересекала трамвайная линия, то трамваи стояли.

Меня ждали, микрофон был подготовлен. Я начал читать стихи, и тут подошел милиционер, очень застенчивый, и сказал: «Евгений Александрович, мне очень интересно, я вообще в первый раз стихи слушаю. Но заявки не было, и вообще это нельзя. Я должен у вас конфисковать микрофон». Я продолжал читать без микрофона и скоро охрип.

И тут вижу, из окна второго этажа на веревке ко мне плывет китайский термос в авоське, такой, знаете, с цветочками и голубыми бабочками: «Женечка, это тебе молочко теплое с медом для горлышка».

Я полтора часа читал стихи, и полтора часа стояли трамваи. Пассажиры не протестовали, у них были сидячие места. А потом пришел усиленный наряд милиции, и мягко так толпу оттеснили.

Я все это вспомнил и выбрал Харьков. Там у меня было семь местных оппонентов, все очень достойные люди. Предвыборная борьба тогда еще не стала грязной дракой. Мы не ссорились, вместе выступали, выпивали каждый вечер, а когда меня избрали (я получил 78 процентов голосов), они все пришли меня поздравить.

Я никогда не врал, не втирал очков. Я сразу же сказал людям, что я не политик, но что буду делать все, что в моих силах. У меня у единственного в программе был очень важный пункт — требование закрытия выездных комиссий как оскорбляющих достоинство советского человека. Даже демократы меня не понимали, считали, что это не главное. Но я все время поднимал этот вопрос. Комиссии закрыли, хоть и не скоро.

Некоторые депутаты столь оскоромились, что даже не появляются в своих избирательных округах. А я и сейчас самый дорогой гость в Харькове.

— Комиссии, которые решали, выпускать ли советского человека за рубеж, были в порядке вещей. А вы почему-то возмутились…

— Вольная сибирская кровь… Мой прадед, польский шляхтич, который женился на крепостной украинке, выкупив ее, был лидером крестьянского восстания. Барин засекал крепостных, использовал право первой ночи, и они пустили ему красного петуха. Потом бунтовщиков всей деревней отправили пешком в кандалах в Сибирь на поселение. А это все-таки 7000 км. Прадеда сначала отправили без кандалов — все-таки благородных кровей. Но он отказался от привилегий.

Прадед и построил дом на станции Зима, где я родился и где сейчас открыт мой первый музей. А второй я сам открыл в Москве в прошлом году. Отрезал половину от своего участка в Переделкино, открыл галерею вместе с коллекцией картин величайших художников — Пикассо, Шемякина, которые они мне дарили.

— Во мне кровь 16 разных народов, в том числе польская, немецкая, латышская. А также полтора литра грузинского крови, которую мне перелили во время болезни.

В детстве я носил фамилию отца — Гангнус. Это было в войну в сибирской деревне. Мальчишки дразнили меня немчурой. И моя бабушка, взяв скалку, ходила в школу разбираться. Но потом она решила, что жить в России с немецкой фамилией не лучший выбор, и дала мне девичью фамилию матери — Евтушенко.

Недавно я узнал потрясающий факт. В России было 1,5 млн немцев, многие воевали в Красной армии, причем доблестно воевали. И всех их в 42-м году выцарапали из армии и отправили в Сибирь. Такая же история была у американцев, которые зверски обошлись с людьми японской национальности.

Гангнус — очень редкая фамилия. Когда я написал поэму «Бабий яр» (1961) (о том, что над местом массового расстрела евреев вместо памятника — свалка. —Прим. авт.), меня сильно ругали и говорили, что я сам еврей. Тогда я всерьез заинтересовался своим происхождением.

В Дюссельдорфе ко мне подошел человек, тоже из рода Гангнусов, и развернул свиток с родословной. Когда собирался клан, меня тоже пригласили, и одна женщина сказала: «Боже, как вы похожи на моего покойного Зигфрида!» Я взял фотографию, чтобы посмотреть, на кого я похож. И увидел полковника вермахта. Вдова сказала: «Бедный Зигфрид, как он любил искусство!» Может быть и так. Почему бы полковнику вермахта не любить искусство? Жизнь сложнее нашего представления о ней.

Одно из моих лучших стихотворений — о футбольном матче между СССР и Германией в 1955 году, когда на поле встретились недавние противники. Во время моего выступления в Библиотеке Конгресса США, эти стихи читал ветеран второй мировой, и два раза на его глазах появлялись слезы.

— Талса — это 500 000 населения, ковбои, нефть, а еще четыре университета и симфонический оркестр. Это штат Оклахома, настоящая американская глубинка, где живут очень хорошие люди.

— В Москве мне тяжеловато бывает работать, потому что тянут меня повсюду. А там спокойно. Я выговорил себе такое расписание: работаю один день в неделю часов по 10- 12 у меня. Мне нужно свободное время для творчества и поездок в Европу.

— Привычка. Я же выступаю со стихами. Я люблю выступать. В университете я преподаю русскую литературу. А моя жена, Мария Владимировна Евтушенко, учит русскому языку американских школьников и была признана лучшим преподавателем русского языка в штате, хотя по первому образованию она доктор. Две-три тысячи человек изучают русский в нашем городе.

— Все зависит от того, как преподавать. У нас есть люди, которые ничтоже сумняшеся считают, что в Америке нет культуры. Чушь! Если бы в Америке был один только Хемингуэй, уже достаточно. А ведь и кроме него было много хороших писателей — Артур Миллер, Джон Стейнбек, с которым мы дружили.. Один Марк Твен чего стоит.

Американский заработок позволяет мне издавать антологию русской поэзии. Наш университет первую книгу поддержал и деньгами.

Некоторые этого не понимают, но я вообще ничего не делаю только из-за денег. Это моя миссия. Американцы, которые знают русскую классику, никогда не позволят себе относиться к нашей стране свысока.

Когда в 1968 году в Чехословакию вошли советские танки, я выступил против. И меня потом долго в эту страну не пускали. Но изворотливые товарищи нашли выход и пригласили меня как фотографа — против этого трудно было возразить. За две недели мою выставку посмотрело 70 000 человек. Большая часть приходила просто пожать руку и сказать спасибо за поддержку.

А лет через 15- 18 после этого ко мне подошла женщина, которая рассказала, что когда она, учитель русского языка и литературы, узнала о том, что танки (сначала она сказала «ваши танки», потом поправилась: «танки Брежнева») вошли в Прагу, она решила отказаться преподавать этот язык. А потом прочитала мое стихотворение и обращение к властям и передумала. «Спасибо вам, что вы избавили меня от ненависти к русскому народу!» — сказала она. Ну как после этого можно говорить, что я не патриот?

— Я был в 96 странах, и везде меня встречали отлично. В прошлом году выступал перед 42-тысячной аудиторией, так что это все сказки, что люди не интересуются стихами. У нас просто нет поэтов. Вернее, нет поэтов национального масштаба. 30 поэтов в России я все- таки насчитал.

— Нет, это мне запретила жена. И правильно сделала.. Потому что тот, кто не попадет в десятку, обидится.

Достоевский сказал, что светлые идеалы будущего не стоят слезы невинно замученного ребенка. Разе это не идея? У Колумбии есть самый великий из ныне живущих писателей — Маркес, и этого хватает..

К сожалению, мы много потеряли, утратив общее культурное пространство. Это было бесхозяйственно и глупо. Ведь латышских, киргизских, эстонских писателей в переводе на русский читали во всем огромном Союзе. В американских магазинах я не видел книг на латышском языке, а вот на русском очень много.

Когда были гастроли Раймонда Паулса в США, собралось 8000 человек, и из них, может, 1500 были латыши. Остальные — русские. Я был в Ирландии на свадьбе сына, и там латышки с высшим образованием, которые работают на ресепшене в гостинице, меня узнавали и покупали мои книги на английском.

Почему бы не устроить вечер латышских поэтов в Москве? Почему Союз писателей не приглашает меня выступать? Если вы с Евтушенко не хотите говорить, то с кем вы готовы разговаривать? Мы вас поддерживали, а вы от нас отвернулись. За что?

— А как же! Я даже предлагал в «Литературной газете» завести рубрику «Писатели о своих недостатках».