Редакция «НД» открывает новую ежеквартальную рубрику, которая будет называться «Потерянный Дагестан». Известный поэт Расул Гамзатов как-то заметил, что нынешний Дагестан — это не его Дагестан. С ним сегодня согласятся многие земляки, потому что жизнь в республике стремительно меняется, причем в худшую сторону. То, что еще вчера казалось невозможным, сегодня встречается сплошь и рядом, теряется самое лучшее, что было в дагестанских этносах, они маргинализируются и деградируют буквально на глазах. Перемены коснулись даже внешнего вида. Совсем недавно довелось побывать в Республиканском краеведческом музее, где выставлены фотографии горцев, живших 90 и более лет назад. И снова меня поразили взгляд и поза предков. В них видна самодостаточность, уважение к себе и окружающим, готовность постоять за себя и родной дом, ум, трудолюбие, упорство, сама жизнь. Кое-кто на фотографии носил богатую одежду, у большинства на одежде виднелись заплатки, но взгляд и поза у всех были одинаковыми. Естественно, есть в музее и фотографии, хронологически близкие к современности, они наглядно показывают потери и приобретения земляков. Изменилась поза, но более всего перемены коснулись выражения глаз: они стали какими-то тусклыми, безразличными, раболепными, в них нет буйства жизни. Коллектив еженедельника не тешит себя иллюзиями, что новая рубрика как-то переломит образ жизни нынешних дагестанцев, но сохранить частицу славной истории в наших силах, поэтому мы просим читателей поделиться своими воспоминаниями о том Дагестане, который остался в прошлом. Так получилось, что во время обсуждения новой рубрики в редакцию пришел житель Махачкалы Джемиль Джемаль. Он принес фотографии, поделился воспоминаниями о своем отце, известном художнике, основоположнике профессиональной живописи Дагестана, заслуженном деятеле искусств ДАССР и РСФСР Джемале Муэтдине-араби, которому в январе нынешнего года исполнилось бы 110 лет.
«Мой дедушка Абдулмажид — выходец из селения Карата Ахвахского района. В силу жизненных обстоятельств он перебрался на постоянное место жительства в селение Нижний Дженгутай Буйнакского района, где и познакомился с бабушкой Разият. Они сыграли свадьбу, у них родилось девять детей, в живых осталось трое: Муэтдин-араби, Джамал и Умрагиль. И все они были высокоодаренными людьми.
Умрагиль вместе с мужем стали основоположниками консервной промышленности Дагестана. Она работала первым технологом Буйнакского консервного завода, в течение многих лет ее награждали грамотами и золотыми медалями за лучшую продукцию на выставках и ярмарках Брюсселя, Парижа, Лейпцига и других крупнейших городов Европы и мира.
Джамал в двадцатых годах прошлого века неоднократно признавался первым танцором Северного Кавказа, так что Танхо Израилов, который в 1989 году заявил, что дагестанские танцоры прославились только в 1937 году, был неправ.
Мой отец тоже неплохо танцевал. Во время учебы в Ленинградской академии художеств он даже подрабатывал на сцене ныне Кировского театра оперы и балета в качестве танцора-солиста, ему предлагали остаться в театре, но отец отказался, так как его больше привлекала живопись, изобразительное искусство. Отец, как прекрасный наездник и танцор, снялся в трех художественных фильмах в 1926—1929 годах. Он досконально изучил все тонкости дагестанского и кавказского танца. Помню один случай. Как-то на пляже, куда мы часто ходили, я познакомил отца с композитором Сергеем Агабабовым. Они сразу стали беседовать и ушли, а я остался охранять их одежду. Вернулись они через четыре часа, а беседа все еще продолжалась. Потом Сергей отозвал меня в сторону и отругал, что я до сих пор не познакомил их: «Я узнал от твоего отца очень многое, что не смог узнать в Москве у профессоров консерватории»…
С юношеских лет отец проявлял себя лидером. В двадцатилетнем возрасте его назначили руководителем республиканских художественно-этнографических и музыкальных экспедиций, в ходе которых отец с единомышленниками в последующем посетили практически все районы Дагестана. Отец в ту пору увлекался археологией: у него были прекрасные книги о раскопках гробниц фараонов в Египте и прочих странах. Его личные находки сегодня экспонируются в Махачкале, Москве в Центральном историко-археологическом музее, в также в других музеях. В ходе экспедиции отец посетил и родину своего отца — селение Карата, где при раскопках были обнаружены бронзовые статуэтки, датируемые несколькими тысячелетиями до нашей эры. Ныне находки хранятся в Республиканском краеведческом музее. Всего по Дагестану было больше 10 таких экспедиций. В их состав входил хороший друг отца, известный музыкант и композитор, основоположник музыкального искусства Дагестана Готфрид Гасанов, знаменитые эксперты по археологии. По возвращении в Махачкалу отец вместе с другим приятелем, одним из лучших скульпторов СССР Хасбулатом Аскаром-Сарыджи, другими специалистами создал более 30 этнографических работ на тему «Типы народов Дагестана».
Я помню, как у нас дома с 1933 по 1937 годы собирался цвет интеллигенции Дагестана, здесь нередко звучала зажигательная дагестанская музыка, гости танцевали лезгинку. Но чаще всего шли беседы и диспуты на самые разные темы, читались и обсуждались стихи, другие произведения. Это было настолько интересно, что мы, дети, слушали, разинув рты. Семья вначале жила в трехкомнатной частной квартире по улице Оскара, в 1937 году ее сдали государству, после чего мы переехали в четырехкомнатную квартиру (одну комнату отец получил от государства под мастерскую) в «Доме специалистов» по улице Буйнакского, 6. Кстати, авторство архитектурно-художественного оформления фасада дома принадлежит отцу. Но так получилось, что наша семья не имела собственного уголка для проживания, скорее всего, виной была беспартийность отца. У нас всегда хватало гостей — это были и дагестанцы, и земляки отца и матери, и гости из Москвы, других городов. Некоторые месяцами жили у нас — так им здесь нравилось. Может быть, дело было в том, что, помимо дагестанского госте-приимства и готовности помочь любому человеку, отец имел большую прекрасную библиотеку, в ней были такие раритеты, которых не было даже в Москве. А комнаты наши напоминали музей искусств: на стенах — многочисленные картины, редкой красоты кувшин и тарелки XV—XVII веков, которых почти не осталось в Дагестане, шашка с ручкой в виде головы львицы, пистолеты с красивым орнаментом на рукоятках и даже шамилевское ружье — почти двухметровое, с толстым прикладом из слоновой кости. Тут же висел вышитый золотом иранский настенный ковер, который могли позволить себе только очень состоятельные семьи, а также две-три небольшие китайские и японские вазы.
Мать моя Наджебат отличалась мудростью и умением находить общий язык с любым человеком, она была прекрасной матерью, домохозяйкой и помощницей во всем отцу. За свою жизнь я ни разу не слышал в семье плохого слова о ком бы то ни было. Отец строго запрещал подобные разговоры, если даже друзья изредка его расспрашивали о ком-то, он деликатно уходил от темы. Наверное, это наша мусульманская, кавказская привычка.
Сказать, что у нас была легкая жизнь, не могу. Наша семья для творческого человека была многочисленной. В 1950 году журналист из журнала «Огонек» брал интервью у отца, тогда ему исполнилось 50 лет. В ходе разговора выяснилась интересная деталь: в СССР у всех известных художников был один, максимум два ребенка, многие были бездетны, и только у моего отца было четверо детей. Журналист, узнав о нашем домашнем «музее», попросил отца показать лучшие труды. Отец собрал нас всех и, указав на нас пальцем, сказал: «Вот они — мои лучшие труды!». Из-за трудной жизни в 1943 году нам даже пришлось продать половину отцовской библиотеки. Помню как сегодня: к нам во двор заехала «полуторка», которую доверху заполнили нашими книгами. Освободили самую большую комнату, ее мы сдавали, а самим пришлось ютиться в двух комнатах общей площадью 26 квадратных метров плюс мастерская отца. Когда я учился в 7-м классе, родители вынуждены были отдать меня в Хасавюрт, в семью знакомого бездетного директора консервного завода. Через три месяца я попросился назад, заявив, что люблю своих сестер, брата и родителей и мне хорошо только с ними. А когда я перешел в 9-й класс, мать сказала: «Постарайся, сынок, 9-й и 10-й классы закончить за год и поступить в институт, так как дома нечего есть, а в институте дают стипендию». Я так и сделал. Из-за финансовых проблем в середине пятидесятых годов семья даже переехала в Таджикистан, хотя я и старшая сестра учились в Москве: она — в МГУ, я — в энергетическом институте. Но ностальгия оказалась сильнее: мы снова вернулись в родной Дагестан. Отец любил героическое прошлое Дагестана, в 1943 году он написал прекрасный портрет имама Чечни и Дагестана Шамиля. Причем отец говорил нам, что портрет имама должен быть изображен и скульптурно, и живописью только в окружении наибов, так как он как личность сформировался и проявился лишь через них, подчеркивая Шамиля крупно, на переднем плане, а наибов на заднем — как напоминание о них. В ноябре 1956 года в Дагестан прибыла солидная делегация из Чехословакии в составе представителей культуры, науки, архитектуры, редактора журнала «Свет Совету». Гостей встречали руководители республики, президент Академии наук ДАССР Хайбула Амирханов, председатель правления Союза писателей ДАССР Расул Гамзатов, мой отец, как председатель Союза художников ДАССР, и народный поэт Дагестана Абуталиб Гафуров. Члены делегации, ознакомившись с жизнью и творчеством моего отца, сочли необходимым вручить ему орден Юлиуса Фучика за мужество, любовь и преданность Дагестану.
Действительно, в нашем доме всегда было много гостей, всех уже не вспомнишь, но кое-кто до сих пор остался в памяти, хотя мне скоро исполнится 80 лет. Помню Эфенди Капиева. Он был на 10 лет моложе отца. Капиев всегда с собой носил блокнот, куда записывал интересные высказывания и мысли отца. 15 июня 1934 года в Махачкале открылся I Съезд писателей и народных поэтов Дагестана, куда пригласили и отца. Разговор в основном шел о дагестанской поэзии и социалистическом реализме. Как практиковалось в те годы, на съезде присутствовал и представитель НКВД. Капиев, выступая в прениях, высказался очень неосторожно по одному вопросу. В зале повисла напряженная тишина, в этот момент мой отец попросил слово. Он сказал, что Капиев, не зная хорошо русского языка, не так выразился, поэтому не нужно обращать внимания на его слова. В перерыве работник НКВД подошел к Капиеву и сказал: «Скажите спасибо Джемалу, а иначе вас следовало бы кое-куда определить». После этого Капиев срочно продал свою квартиру в Махачкале и переехал к жене в Пятигорск, где и проживал до конца своих дней. А умер он в январе 1944 года, после неудачной операции.
Абуталиб Гафуров впервые появился в нашем доме еще в довоенное время. Я играл с ребятами, когда в наш двор вошел неизвестный нам дагестанец с большой головой и шевелюрой, с большими руками. Он начал выкрикивать: «Кому паять, лудить, примусы править?!». Через минуту я был дома на 4-м этаже и сообщил об этом отцу, который сказал: «Зови его». В нашем подъезде Абуталиб раскочегарил свой примус, а отец, пока паяльник нагревался, повел с гостем беседу на разные темы. Абуталиб запаял кумган, отец пригласил его на обед, где разговор продолжился. Было видно, что гость понравился отцу. Через месяц Абуталиб опять появился в нашем дворе. Отец в присутствии матери вновь сказал мне: «Зови его», затем он взял и надломил ранее запаянное место. Мать с удивлением спросила отца: «Что ты делаешь?! Ведь у нас четверо детей, их кормить нечем!». На что отец ответил: «Не беспокойся, мать, как-нибудь проживем. Но Абуталиб на редкость талантливый и интересный человек, ему нужно помочь». Когда Абуталиб поднялся к нам, отец сказал: «Друг, ты в прошлый раз очень плохо поработал над кумганом, придется его заново чинить. А пока ты будешь работать, жена приготовит нам обед». За обедом Абуталиб стал более откровенным, выяснилось, что он писал стихи, но никто их не публиковал. Отец сказал, чтобы он принес стихи, потом понес их в «Дагестанскую правду», которая и стала публиковать стихи Абуталиба. С той поры он стал частым гостем нашего дома, принимал участие в разных беседах и семейных концертах. С удовольствием играл на дудуке. Рассказчиком Абуталиб был интересным, остроумным. Говорил с большим акцентом, не всегда правильно произнося и подбирая слова, что зачастую вызывало добрую улыбку. После войны Абуталиба избрали депутатом Верховного совета ДАССР, а здание совета тогда располагалось недалеко от нашего дома, напротив нынешней махачкалинской школы №1, на углу улиц Маркова и Горького. Сейчас там Дагестанский музей изобразительного искусства имени Патимат Гамзатовой. Как-то весной мы с отцом совершали прогулку и, подходя к зданию Верховного совета, встретили Абуталиба. Поздоровались. Отец спрашивает: «Как дела, Абуталиб?». Он отвечает: «Ей-богу, не очень хорошо, Мугудин». Так Абуталиб называл моего отца. Обычно весной и поздней осенью во дворе школы на верхушках деревьев собирались целые стаи ворон. Стоило кому-нибудь побеспокоить их, как поднимался невероятный переполох — вороний шум с беспорядочным карканьем. «Иду с очередного заседания Верховного совета, — стал жаловаться Абуталиб. — Там все время говорят, говорят, говорят. Голова моя стала как большой котел: гудит и гудит. Вот вороны гаркают! Ей-богу, вот так мы и заседаем. Вороны что, Мугудин, тоже заседают?». Другой раз мы опять с отцом прогуливались, поднялись по Дахадаева, свернули в сторону площади Ленина. Абуталиба встретили недалеко от почтамта, там раньше стоял памятник Ленину. Поздоровались. И опять отец спрашивает: «Ну, Абуталиб, как твои дела?». «Ей-богу, Мугудин, мои дела не очень, — отвечает Абуталиб. — Посмотри, раньше памятник Ленину стоял здесь, с этой стороны площади, а теперь его перенесли вон туда, на другую сторону. И что теперь, у нас в Дагестане все будет хорошо?».
Отец также дружил с известным в настоящее время всему миру художником Халилбеком Мусаевым. С детства они знали друг друга, подружились, вместе ходили на зарисовки и всегда оставались друзьями, хотя в 1928 году судьба их разъединила и раскидала по разным частям света. Отец был единственным дагестанцем, кто постоянно переписывался с Халилбеком, хотя такая связь могла иметь печальные последствия для него. Отца почти ежегодно вызывали в НКВД, а потом в МВД, где расспрашивали о переписке. Но он с честью и достоинством выдержал эти тяготы. Отец также помогал репрессированным родственникам Мусаева. Но меня сегодня огорчает, что это никого не интересует, а родственники Мусаева вообще не упоминают имя моего отца, хотя они часто выступают по телевидению и радио. Ни я, ни моя мать, ни мои родственники даже не получили приглашение на выставку картин Мусаева, привезенных из США, в Дагестанском государственном объединенном историко-архитектурном музее. Я сам пошел туда, выставка мне понравилась хорошей организацией, было представлено немало стоящих работ. После выставки я встретился с искусствоведом Надеждой Воронкиной, которая обратила мое внимание на совсем другую сторону вопроса: «Работы Мусаева ничем не лучше работ твоего отца, просто за рубежом судьба оказалась к нему более благосклонной».
Но наиболее близкими товарищами отца были Хасбулат Аскар-Сарыджи (мы его называли дядя Хасбулат) и Готфрид Гасанов. Это был вариант дагестанской «могучей кучки». Они даже скрепили свою дружбу кровью, тем самым стали «кровными братьями». Хасбулат часто бывал у нас дома, пока навсегда не покинул Дагестан и не поселился в Москве. Когда я учился в Москве, иногда мы с отцом заходили в гости к нему: чаще в мастерскую, реже домой. Хасбулат знал, что я подрабатываю, разгружая вагоны и баржи. Он предложил отцу, чтобы я перебрался из студенческого общежития к нему в мастерскую, стал помогать ему в работе, получая зарплату. Но мы с отцом не согласились. Хасбулат внимательно следил за творчеством отца, которое высоко ценил. В конце 50-х годов он приехал из Москвы, зашел к нам в гости, прошелся по комнатам, подолгу рассматривая каждую из работ отца. Картину «Дыхание весны» он опять внимательно рассмотрел, похвалил и попросил отца подарить ему. Отец сказал, что эта вещь уже обещана мне. Но, видимо, Хасбулату очень понравилась картина. Он сказал: «Хочешь, я встану перед тобой на колени!». И действительно сделал это, но отец оказался более стойким, чем я думал. «Не надо, поднимись, друг, — сказал он. — У меня в мастерской есть несколько очень хороших работ, которые тебе понравятся. Из них любую выбирай». Хасбулат выбрал другую картину отца, очень похожую на ту, которая ему понравилась. Он является автором надгробного памятника отцу. После его смерти мы с Хасбулатом часто ходили на могилу отца. Он много рассказывал о нем, общей молодости и их мечтах создать в Дагестане факультет искусства при одном из институтов, Академию художеств, художественное училище. Последняя мечта еще при жизни отца претворилась в жизнь.
Мой отец, как и Готфрид, и Хасбулат, был разносторонне развитым человеком. В 30-е годы он достаточно успешно занимался не только живописью, но и скульптурой. Его статуя «Колхозница» и еще две-три работы были высоко отмечены в журналах «Искусство» и «Советское искусство». Первоначальный вариант памятника Сулейману Стальскому Хасбулата был отклонен комиссией, руководство республики поручило создание памятника моему отцу. Его же направили на ВДНХ для скульптурного оформления павильонов Северного Кавказа, где отец проработал с 1937-го по 1940 годы. Скоро мой отец стал заниматься исключительно живописью, а Хасбулат — скульптурой. Естественно, у каждого появились успехи в своей сфере. В один день к нам пришел Хасбулат. Он принес эскизы памятников Стальскому и Гамзату Цадасе. Хасбулат хотел узнать, как отреагирует отец на предложение о замене памятника лезгинскому поэту работы отца на собственный. Отец не возражал, тем более что Хасбулат сказал, что у него сейчас затишье с заказами и есть кое-какие материальные проблемы.