В мае 1990 года Александра Бессмертных назначили послом СССР в США. Пик карьеры для любого дипломата! Впрочем, у нашего героя впереди был еще один «эверест» — главный пост в МИДе все еще великой державы, существовать которой оставалось считаные месяцы…
— Работая в посольстве в Вашингтоне еще в начале семидесятых, я имел поручение отслеживать перипетии американо-китайских связей. Тогда это был критический момент в наших отношениях и с США, и с Китаем. Президент Никсон начал разыгрывать, явно с целью нажима на Москву, «китайскую карту». Киссинджер — главный советник Никсона — совершил тогда свой первый тайный визит в Китай, играя на чувстве неприязни Поднебесной к Москве. Нельзя было допускать сговора за нашей спиной. Уже в качестве министра мне выпала честь подписать с Китаем долгожданное соглашение о границе.
— Было две причины. Вскоре после приезда Шеварднадзе в Москву ко мне зашел старый приятель — грузин и сказал, чего следует ожидать от нового министра. Среди прочего он предупредил, что Шеварднадзе будет постепенно сужать круг лиц, с которыми советуется, он так делал всегда. Наступит момент, когда этот круг сузится до 3—4 человек. Так оно и вышло. В конце он стал доверительно общаться только с личными помощниками Степановым-Мамаладзе и Тарасенко. Оба первых зама, Юлий Михайлович Воронцов и я, не говоря уже о других коллегах, составляли внешний официальный круг общения. По американским и разоруженческим делам мы по-прежнему работали тесно, но вопросы, связанные с объединением Германии, Восточной Европой и другие, обсуждались чаще всего без нашего участия. Складывалась нетерпимая ситуация.
Вторая причина была личной. Проведя семь лет в центральном аппарате МИДа, мне хотелось вернуться в «поле», как мы называем заграницу. Я поговорил об этом с Шеварднадзе. Он не скрывал разочарования, но не стал возражать. Я отправился послом в Вашингтон, а Воронцов — постпредом СССР при ООН в Нью-Йорк. Я работал там в очень трудные, но интересные времена. Менялась эпоха. А главной личной наградой был сын Арсений, родившийся в Вашингтоне. Впервые за всю историю у русского посла в США родился ребенок. Американские газеты назвали этот факт «пеленочной дипломатией».
— Протокол предполагает, что посол вручает их стоя, вытянувшись по струнке. Но Джордж Буш тут же усадил меня на диван, пытаясь о чем-то расспросить. Эта фривольность была не случайной: мы с ним познакомились много лет назад, когда я работал в посольстве СССР в США, а он — представителем США при ООН. Помню, открывалась замечательная выставка нашего искусства в Метрополитен-музее в Нью-Йорке. Мы оба принимали гостей. Представьте, тянется нескончаемая вереница людей, мы всех приветствуем и жмем руки. В залах слышен звон бокалов, там пьют шампанское, а мы все стоим и жмем руки. Наконец Бушу это надоело, и он подозвал официанта и сказал, чтобы нам принесли бутылку виски и два стакана. Все это мы спрятали за портьеру. Когда в потоке посетителей возникал разрыв, мы быстро плескали виски в стаканы, чокались, выпивали и, как студенты, снова их прятали. Все это нас весьма забавляло. Несколько лет назад Буш приезжал в Москву с женой Барбарой. Мы с ним вспомнили этот эпизод и посмеялись над тем, каких только способов не бывает крепить дружбу между нашими странами.
— Когда я был еще посланником, очень хорошие отношения у меня сложились с Сайрусом Вэнсом, госсекретарем президента Картера. Были добрые отношения и с Генри Киссинджером. В последние годы мы встречаемся довольно часто. Я навещаю его в Нью-Йорке, он меня — в Москве. Конечно же, Джордж Шульц — один из самых мудрых политиков Америки. Мы испытываем взаимное уважение друг к другу. Совсем недавно ему исполнилось 90 лет. Киссинджеру, который моложе на два года, он тогда сказал: «Генри — ты еще многообещающий молодой человек». Джеймс Бейкер был моим контрпартнером в министерские годы. Сейчас продолжаем поддерживать добрые контакты между нашими семьями.
— Не без определенных колебаний я дал согласие. По возвращении в Москву меня сразу фактически единогласно (три голоса против) утвердил Верховный Совет.
…В первый министерский день вернулся с работы после полуночи. Не успел уснуть, как мне позвонил госсекретарь Бейкер. «Саша, — сказал он, — через несколько часов США нанесут удар по иракским войскам в Кувейте». Для меня, признаюсь, это не стало сюрпризом. Перед отъездом из Вашингтона у меня состоялась долгая беседа с президентом Бушем. Была рождественская пора. В кабинете стояла елка. Но настроение было тревожным. Американцы явно не хотели больше ждать, когда Саддам Хусейн образумится и выведет войска из Кувейта. Наше многомесячное давление на Саддама не давало результатов…
Бейкеру я ответил, что его сообщение поступило слишком поздно и следует приостановить военную акцию, если еще есть такая возможность. Госсекретарь обещал посоветоваться с президентом. Тем временем я разбудил Горбачева. Был третий час ночи. Он просил передать американцам, чтобы те пошли хотя бы на короткую паузу, а мы вновь попытаемся нажать на Саддама. Когда я связался с Бейкером, тот произнес: «Ничего уже сделать нельзя. Бомбардировка началась».
Через 20 дней я прилетел в Вашингтон. Это был мой первый министерский визит. С аэропорта поехал в Госдепартамент, чтобы поговорить с Бейкером, на следующий день были переговоры с Бушем. Я предложил госсекретарю опубликовать совместное заявление, в котором возродить идею парного советско-американского участия в поиске ближневосточного урегулирования и сопредседательства СССР и США на будущей ближневосточной конференции. Бейкер согласился. Совместный текст был опубликован в тот же вечер. Это вызвало в Вашингтоне бурный скандал. Белый дом рвал и метал. Президент сделал Бейкеру серьезное внушение. Причина скандала: текст ни с кем не был Бейкером согласован, в том числе с Израилем. Кроме того, его появление, вызвавшее в прессе ажиотаж, отвлекло внимание от телевыступления Буша, состоявшегося в тот же вечер.
Но постепенно страсти улеглись. Вернувшись в Москву, я начал готовить почву к тому, чтобы восстановить прерванные в 1967 году дипотношения с Израилем. Ближневосточные эксперты в МИДе меня поддержали.
Бейкер и я условились одновременно посетить Ближний Восток. Но как быть с Израилем? До сих пор никто из советских министров иностранных дел не ступал на землю этой страны. Опасались негодования арабов. Настало время, считал я, изменить этот подход. Я сказал Горбачеву, что собираюсь в поездку на Ближний Восток и хочу посетить и Израиль. Он задумался, потом спросил: «А как же наши друзья на это среагируют?» Речь шла прежде всего о палестинцах и сирийцах, с которыми мы обычно согласовывали свои основные ходы на Ближнем Востоке. Я ответил: «Они промолчат». Горбачев: «Почему ты так думаешь?» Я: «В регионе после кувейтского кризиса сложился иной настрой. Кроме того, впервые за долгие годы СССР и США готовятся реально действовать совместно. Арабы же знают, что мы на их стороне». Михаил Сергеевич согласился: «Тогда действуй».
— Международный отдел ЦК не взбунтовался? Кажется, он поддерживал связи с палестинскими организациями.
— Одна из причин, почему, я полагаю, Горбачев пригласил именно меня стать министром, состояла в том, что он хотел иметь на этом посту профессионала. В первый же день после моего назначения он мне сказал: «Сейчас я прежде всего буду занят внутренними делами. Хочу, чтобы ты как опытный дипломат инициативно вел внешнюю политику. Конечно, советуйся со мной, звони, согласовывай, но повседневно не втягивай». В моменты кризисов Горбачев собирал нас вместе с военными, разведкой и другими ведомствами. В этих ситуациях он брал руль на себя, звонил и писал руководителям государств, вел переговоры, рассылал послания.
Международный отдел ЦК реагировал на все эти перемены внешне нормально. Кипятился только помощник Горбачева Черняев — он как бы оставался в стороне. У меня просто не хватало времени, чтобы подробно вводить его в курс дела.
В ходе поездки по Ближнему Востоку я провел переговоры с лидерами Саудовской Аравии, Египта, Иордании, Сирии, Израиля, а также с палестинским лидером Ясиром Арафатом. Это были трудные, зачастую острые беседы. Трудные потому, что у моих собеседников за последние десятилетия затвердели собственные подходы к поиску урегулирования самого длинного в новейшей истории конфликта. И, конечно, это был хоть и ближний, но все-таки Восток — с его церемониальностью, сладкоречием и неутомимым желанием прятать истину в символику и недосказанность.
Меньше всего этим страдал король Иордании, который предпочел вести разговор на английском языке, чем поставил моих записывающих беседу арабистов в трудное положение. Король Хусейн поддержал нашу идею решительно возобновить арабо-израильский диалог с включением в него Организации освобождения Палестины под председательством Советского Союза и США. По завершении разговора мы спустились по мраморной лестнице во внутренний двор. Меня удивило, что на всех лестничных площадках стояли черкесы в лохматых шапках, держа руку на кинжале. Это была личная охрана иорданских королей, более ста лет преданно оберегавшая их безопасность.
Вообще к присутствию холодного оружия в ближневосточных церемониалах надо привыкать. Помню, когда я однажды наносил визит Саддаму Хусейну, то пришлось шествовать под шатром из скрещенных сабель, которые держали над головой гостя две шеренги почетного караула. Это еще не все. Когда из президентского кабинета уходили журналисты и протокольщики и мы приступали к беседе, Саддам вставал с кресла, снимал с себя портупею с пистолетом (у него болела спина), клал его на стоящий сбоку столик, потом широко улыбался и приветствовал гостя. Временами поглаживал, забывшись, кобуру.
Самой трудной была беседа с Хафезом Асадом, умным, жестким и своенравным правителем Сирии, ближайшим союзником Москвы. Он не верил в возможность заставить Израиль пойти на международную конференцию с участием арабов и палестинцев, призывал не торопиться. После переговоров с другими лидерами мне потребовалось снова встретиться с Асадом. Когда, пересев на вертолет, мы подлетали к его утонувшей в зелени вилле, на нас снизу смотрели открытые пасти зениток. Они будто кричали, как неспокойно в этом жарком мире. Асад затянул беседу сверх обычных шести часов. Вначале в зале работали кондиционеры. Было хорошо. Но потом их выключили. На третьем или четвертом часу пот лил ручьем по нашим лицам. Я демонстративно (намекая, что надо включить охлаждение) вытирал лицо развернутым платком. Но Асад невозмутимо продолжал разговор — на его лице не было ни бусинки пота, хотя он был облачен в черный шерстяной костюм. Мои страдания были вознаграждены достигнутым взаимопониманием по ряду ключевых вопросов. Но возникла неожиданная проблема. Засидевшись у Асада, я не успевал прилететь в Женеву, где меня ждал Арафат. Не успевал, потому что по швейцарским законам запрещены полеты самолетов над Женевой после 10 часов вечера. Советскому послу в Берне все-таки удалось уломать швейцарцев, и моя встреча с Арафатом состоялась. Она началась в 2 часа ночи и завершилась, когда в окнах забрезжил рассвет. После этого движение к конференции заметно ускорилось.
Решение поехать в Израиль было непростым еще по одной причине. На Востоке велика значимость символов. Наш длившийся десятилетиями отказ от посещения израильских властей в Иерусалиме символизировал несогласие с их планами отказать палестинцам в праве сохранить восточную часть Иерусалима в качестве столицы палестинского государства. Мое решение въехать в Иерусалим демонстрировало стремление максимально очистить это поле для договоренностей. В конце концов нам удалось подготовить и провести осенью 1991 года международную конференцию по Ближнему Востоку в Мадриде под председательством Москвы и Вашингтона. В Мадриде мы и сделали заявление о восстановлении дипотношений с Израилем.
— Этот вопрос скорее интересовал Соединенные Штаты еще с 1970-х годов, когда нефтяной кризис впервые ударил по американской экономике. И чем чаще происходили бензиновые кризисы, тем настойчивее США стремились закрепить за собой надежные источники постоянных нефтяных поступлений. Этот интерес особенно отчетливо проявлялся во время второй иракской войны, в 2003 году, когда вооруженные силы США захватили Ирак, как говорится, со всеми его нефтяными потрохами.
— Только это не было единственным и тем более решающим фактором, предопределившим развал Советского Союза. Мировые цены на нефть всегда играли злые шутки с нашими экономическими реформами. Стоило Косыгину, Хрущеву или Брежневу затеять реформы, как по какой-то мистической причине мировые цены на нефть начинали расти, госказна наполняться доходами от нефтяного экспорта. И тогда власть, как Илья Ильич Обломов, ложилась на диван и, забыв о реформах, посапывала до очередного кризиса. Нефть всегда коррумпировала наши реформы.
Горбачев принял власть, когда экономическое положение страны уже быстро ухудшалось. И цены на нефть снижались. Доходов стало не хватать для обеспечения страны товарами первой необходимости. Советские экономисты не смогли предложить умных рецептов для выправления ситуации. Программа Явлинского «500 дней» была нереальной и нереализуемой. Москва кинулась за кредитами. Мне, министру иностранных дел, также приходилось добиваться их. Удалось достать несколько миллиардов долларов. Запад на кредитование рушащейся экономики СССР шел со скрипом.
— Я бы сказал так: 1989, 1990 и 1991 годы серьезно изменили историческую картину века. Тогда произошли грандиозные события, причем — и это удивительно — весьма внезапно. Причины накапливались незаметно и потом рванули. Что я имею в виду? Во-первых, ослабление Советского Союза как супердержавы. Ее экономическая слабость стала в эти годы проявляться отчетливо. Это была высокоразвитая индустриальная держава, но структурно ее промышленность была скособочена в сторону военно-промышленного комплекса. Делались замечательные открытия, но многое уходило в закрытый оборонный сектор, который не делился своим научным потенциалом с открытым гражданским сектором — тот был на голодном бюджетном пайке. Наряду с экономической ситуацией осложнялась и политическая. Все это происходило потому, что у отечественного реформаторства 80-х годов не было отчетливо отработанной стратегии в отличие, скажем, от китайской реформаторской мысли, которую они вынашивали десятилетиями. У нас был и сохраняется импровизационный вариант реформ.
Американцы, включая президентов Рейгана и Буша-старшего, приветствовали наступление политических реформ в СССР и не хотели допустить их срыва. Но «базарить» свои деньги не собирались. Кроме всего, их просто ошеломляло, что ни лидеры, ни экономические эксперты в Москве не могли толком объяснить, что мы собирались реально делать с экономикой, как и куда идти.
Помню, госсекретарь Бейкер предложил Шеварднадзе взять с собой в США лучших экономистов для обсуждения вариантов сотрудничества. Он сам допытывался у них, какие конкретные планы разрабатываются в Москве. К сожалению, наши эксперты ничего, кроме общих схем отхода от плановой советской экономики, сказать не могли. Они даже с опаской ссылались на «рыночную экономику» как на далекую перспективу. Тут я должен заметить, что госсекретари Джордж Шульц и Джеймс Бейкер в свое время служили министрами финансов США, и наивные планы советских экспертов только убеждали их в том, что вложение средств в нашу экономику — дело рискованное.
Но были в Вашингтоне и более оптимистически настроенные. Мне известно, что некоторые министры в правительстве Буша в 1991 году говорили президенту, что стоит поддержать Советский Союз, выделив для него кредиты. А мы тогда запросили солидные деньги. Расчет у нас был такой, что ежегодно нам будет нужно около 20 миллиардов долларов в течение 3—4 лет. Ряд других западных стран склонялись дать кредиты. В правительстве США неофициально бродила цифра в 15—20 миллиардов. Речь скорее всего шла не о том, чтобы помочь экономике Советского Союза, а удержать его политические реформы. Но эти дискуссии в конечном счете свелись к другому.
Помните лондонский визит Горбачева летом 1991 года? Там проходило заседание «большой семерки». Мои встречи с английскими деятелями подсказывали: мы можем попасть в ловушку. Туда не надо было ехать советскому президенту. Ему не надо было верить сообщениям из Лондона, что шанс получить деньги есть. Запад предложил так называемую техническую помощь. Но это не означает помощь в виде технологий. Смысл был в другом — помочь нам советами, подсказками типа того, что сейчас называется консалтингом, обучением специалистов банковского дела и т. д.
В первом ельцинском правительстве почти во всех министерствах сидели американские советники. Так реализовалась «техническая помощь» со стороны Запада.
Когда Союз зашатался, Вашингтон стал впрямую предлагать Москве отпустить на свободу Прибалтику. «Подумайте, — говорил Бейкер Шеварднадзе, — вы получите три дружественные и развитые Финляндии». Чтобы сохранить хотя бы единство мнений и позиций среди союзных республик, я тогда создал Совет министров иностранных дел Союза и союзных республик. Прибалты до конца участвовали в нем, правда, на уровне замминистров.
Горячим компонентом в нашей политике была, конечно, Восточная Европа. Венгрия и Польша раньше Москвы начали реформы и в этом отношении обогнали нас. Румыния и ГДР были открытыми противниками самореформирования. Чехословакия, Болгария, Югославия выжидали. Движение ряда наших республик за выход из СССР побудил Восточную Европу к выходу из Варшавского договора. Но сначала из его военной организации. Москва пошла на это. Министру обороны маршалу Язову и мне было поручено подписать соответствующий документ на совещании в Будапеште. Вскоре после того, как военный компонент Варшавского договора был нейтрализован, встал вопрос о судьбе самого этого договора. Наши бывшие союзники, кроме ГДР и Румынии, стали поворачивать головы на Запад.
Возник клубок проблем. Две первых скрипки играли международный отдел ЦК и отдел в ЦК, занимавшийся Восточной Европой. Третья скрипка была в руках Минобороны, которое занималось Варшавским договором. МИД старался согласовывать с ЦК внешнеполитическую линию с этими странами, как говорят, по остаточному принципу.
Как-то, будучи в Чехословакии, я поинтересовался у нашего посла, какие задачи ему удалось решить в последнее время. Он подробно рассказал, как добился проводки к жилому дому посольства новых водопроводных труб, и даже показал, где они пролегли в близлежащем парке. Посла ГДР я однажды попросил рассказать, как посольство изучает политические настроения в различных слоях общества. Он удивленно посмотрел на меня и сказал: «Вот у меня на столе белый телефон. Я в любой момент могу поднять его и спросить у Главного о чем угодно, в том числе и о настроениях…» Тут кроется одна из причин, почему столь неожиданными для Москвы оказались «демократические революции» в соцстранах Восточной и Центральной Европы.
— Я встречался с ним во второй половине 80-х годов для обсуждения вопроса о размещенных на восточногерманской территории ракетах средней дальности. Он был прекрасно осведомлен о всех тонкостях этой проблемы. В этой части разговор полностью удался. Потом Хоннекер решил проинформировать меня о политико-экономическом состоянии ГДР. Он называл по памяти множество цифр, не говоривших, а, можно сказать, кричавших о внутренней крепости и надежности проистекавших в стране процессов.
Возвращаясь из загородной резиденции Хоннекера, я сказал коллеге из МИД ГДР, что услышанные мной данные впечатляют. Немец наклонился ко мне и на ухо, произнес: «Товарищ Бессмертных, все это туфта. Не верьте». Этот эпизод говорил о том, что мы, возможно, не обладали всей необходимой информацией о реальном положении дел в жизненно важной для нас зоне. И о том, что даже в руководстве МИД ГДР были люди, обеспокоенные этим. Для меня оставался открытым только один вопрос: сам Хоннекер понимал, что оперирует дутыми цифрами, или же оставался в неведении на этот счет?
Что-то похожее мы слышали из уст президента Румынии Николае Чаушеску. На встрече Горбачева с лидерами восточноевропейских стран в Москве в декабре 1989 года румынский лидер убежденно заявлял: «Румыния — страна стабильная. Все внешние долги она выплатила. И ни в какой перестройке не нуждается». Помню, его раздражало, что эти слова воспринимались со скепсисом… Через три недели его расстреляли…
Это о чем говорит? О том, что некоторые лидеры не улавливали тенденций, развивающихся внутри их стран. Почему? Потому что оценками внутренних ситуаций занимались партии, политические структуры, питающиеся пропагандой и самовозвеличиванием, а не унылой бухгалтерией.
— Насколько я понимаю, появление ГКЧП тоже стало неожиданностью и для многих наших политиков, и для американцев.
— Да, конечно. Скажу малоизвестную вещь. В июне 1991 года я участвовал в первой встрече министров иностранных дел стран — участниц Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ) . Как-то я вернулся с переговоров с госсекретарем США Бейкером в наше посольство в Берлине, вдруг он звонит мне туда явно чем-то взволнованный и просит, чтобы снова встретиться с ним. Я был мистифицирован этой настойчивостью и приехал к нему в гостиницу.
Бейкер мне тихо сообщает, что против президента СССР в Москве готовится заговор. Об этом у американской стороны есть сведения от их разведки. Он рассказал и некоторые дополнительные подробности. Я стал демонстративно сомневаться в достоверности информации, стремясь выдавить какие-то дополнительные сведения. Он ограничивался ссылкой, что получил инструкции из Белого дома. Мы условились так: он поручает своему послу в Москве срочно напроситься к Горбачеву на встречу. А я сейчас же позвоню ему, чтобы он посла принял. Так и было сделано. Горбачев был, как мы условились, проинформирован американским послом Мэтлоком о сути дела. Когда я вернулся из Берлина, спросил Горбачева, как он расценил сообщение от американцев о возможном заговоре. Он ответил, что поговорил с «заговорщиками» и «хорошо им всыпал».
— Нет. Никаких переговоров со мной не было. Но имела место такая история. Сразу по завершении встречи с президентом Бушем в Москве Горбачев поехал на отдых в Крым, а я, совершенно измотанный, — в Белоруссию, на озера. Проходит несколько дней. Мне звонят помощники из МИДа и сообщают, что готовится какое-то заседание в Кремле и меня приглашают приехать. Я ответил: «Нет, не могу». Тогда звонит Крючков и просит подъехать «на важное совещание», но не отвечает на вопрос, о чем идет речь. Горбачев нередко использовал Крючкова для связи, когда речь шла о каких-то особо важных делах. Можно было понять, что такое происходит и на этот раз.
Вылетел срочно в Москву на самолете командующего округом. Прибыл туда около полуночи. Встретившие меня помощники доложили: «Вас ждут в Кремле». Ну, думаю, произошло что-то похожее на Чернобыль, коль заседание продолжается и в полночь! В чем был — в куртке и джинсах — заявляюсь в Кремль, где нахожу почти все руководство страны: премьера, министров. За столом председательствующего, коим обычно бывал Горбачев, никого. Спрашиваю: «А что Михаил Сергеевич вышел?» Они замялись, мол, сейчас вас введут в курс дела. Подходит Крючков, говорит, что сложилась такая-то ситуация, создается такой-то комитет. Спрашиваю: «Президент это утвердил?» «Нет, — отвечает, — он заболел». Тогда я заявил: «Если нет решения президента, я не буду рассматривать этот вопрос». Встал и вышел. Отказался…
Что касается последствий ГКЧП и последующих событий для нашего Министерства иностранных дел, то они были весьма неприятными. Сразу после ГКЧП новый министр Борис Панкин (он пробыл на посту пару месяцев) создал «тройку» по образцу 30-х годов для проверки благонадежности дипломатов. Возглавлял ее один мой однокашник, человек либеральных взглядов, попавший по воле судьбы в «горчичный суп». Он ездил по посольствам и вел допросы на тему: что вы делали в дни ГКЧП? Одних послов наказали, некоторых оставили на пониженных должностях.
— Ельцин всегда недолюбливал МИД. По разным причинам, включая чисто вкусовые. Он считал, что дипломаты — заносчивые и самоуверенные люди. Не знаю, почему он так считал. Кроме того, Ельцин торопился одним махом завладеть всеми союзными министерствами, направив туда своих, увы, не всегда толковых парней.
— Меня просили остаться на дипломатической службе, но после всего произошедшего уже не тянуло на Смоленскую площадь. Что-то восставало в душе.
Однажды я вышел прогуляться с семимесячным Арсением на руках. Чувство какой-то легкости наполняло меня, и я сказал сыну: «Вот мы и свободны!» Он заулыбался. Я решил создать независимый центр политического анализа — первую такого рода исследовательскую структуру в СССР.
Эдуард Шеварднадзе к тому времени создал Внешнеполитическую ассоциацию для развития связей с внешним миром в политических, научных и деловых областях. Уезжая в Грузию в 1992 году, он предложил мою кандидатуру на пост президента ассоциации. Перед этим он мне позвонил и просил не отказываться, «чтобы сохранить этот корабль на плаву». Так я стал президентом организации, где мы с вами беседуем. Мой центр политического анализа стал частью ассоциации.
Так что жизнь продолжается, и весьма активно. На упрек жены, что я сейчас работаю по десять часов — хотя в МИДе было и по 14—15, — отвечаю: «Нельзя останавливаться — только движение, как у акул, дает кислород».