…Лил дождь. Старая комаровская дача ежилась между сосен на заросшем участке. Гранин встречал на крыльце. В стране почти не осталось людей, которых хочется спрашивать и чьим ответам можно доверять. Мы с Даниилом Александровичем вроде договорились обсуждать феномен жестокости в российском обществе и сознании. Но разговор вышел о жизни.
— Вам дан без малого век. Как думаете — для чего?
— Для счастья. Ну дается человеку счастье, ни для чего, как и любовь! Когда вернулся с войны, я поверил, что отмечен судьбой. Почти все ребята-ополченцы из нашей дивизии погибли в первый год. Существование измерялось неделями, только несколько человек уцелело в окопной нашей жизни. Когда пересел в танк, стало еще хуже.
Чего мне так везло? Чем я, собственно, отличался от своих ребят? Ничем. Но даже мне, человеку, отравленному насквозь школьным атеизмом, ясно: что-то это значило… Так что мне было делать, вернувшись, — просто пить, гулять? Это я совершал добросовестно, как мог. Не считаясь с тем, что уже была жена, потом появилась дочка… Надо было отметить возвращение, и мы отмечали! Лучшее время жизни — после войны. Ощущение чуда, личного и общего.
Но чего-то не хватало. Не расплатился.
Вдруг понял простую вещь: никто из моих ребят, которые погибли, ничего не знал про победу. Отстоим мы Ленинград или немцы войдут. Сумеем ли — кто его знает?! Они погибали без чувства победы, с горечью, иногда в безнадежности… Эта забота стала моей.
Работал много. Восстанавливал город. Стал писать. Печататься. Ну мы сделали с Адамовичем «Блокадную книгу», но все-таки это было еще не то…
— Почему так долго ждали, чтоб написать «Моего лейтенанта»?
— Когда я собрался, выяснилось, что вся площадка уже занята памятниками! Отличными книгами моих товарищей. Я опоздал. О войне написали и Быков, и Бакланов, и Бондарев. Миша Дудин, Сережа Орлов, Витя Курочкин, Герман Гоппе — все это были ребята, воевавшие и написавшие. А я был воевавший и не написавший. А почему? Что я — не могу? Что я — стыжусь своей войны? Или она просто слишком мрачная, тяжелая и грязная? Почему?! Эти вопросы я отгонял от себянесколько десятилетий. Читал с удовольствием Вику Некрасова, мы дружили с ним. И вдруг понял, что откладывать нельзя.
— разве за это время память не остыла?
— Да, боялся. Не знал, осталось во мне что-то свое или нет. Боялся, что уже все забылось, что буду пользоваться тем, что видел в кино, что читал и слышал. Я никогда не вел дневников военных, их нельзя было вести. А что у меня в памяти? Развороченные кишки.
И все-таки надо было попробовать. Сказал себе: были у меня всякого рода неудачи, ну будет еще одна. И взялся. И когда взялся, что-то стало появляться. Память человека устроена таинственно: стало появляться то, что мало кто описал, — Ленинградский фронт, первые два года, самые тяжелые. Как мы драпали, как постарались закрепиться, окопная война. Я понял, что самое драматичное, что было в моей жизни и в жизни страны, совпало, и в этой трагедии, как ни странно, было счастье совпадения. С народом, даже в какой-то мере с властью.
Закончив, почувствовал облегчение. Расквитался.
— Без внутреннего цензора?
— Да, потому что в самом началесказал себе: я пишу не для читателя. Надо думать про собственные проблемы. Когда пишешь, перестаешь жить, начинаешь заниматься чужой жизнью, чужими словами говорить. Ну а свое-то удовольствие надо получить?! Понять, что было не понятно. Выговорить, что болело.
Когда я на встречах говорил честно читателям: я не для вас пишу, — народ возмущался. А для кого?! Писатель для народа, как же иначе? А надо — только иначе! Потому что «для народа» — значит, думать, что модно сегодня? Что покажется скучным? Чихать надо на это!
— Век, который вам выпал, в истории цивилизации ни с чем по жестокости не сравним. Можно убивать на войне и потом с этим нормально жить?
— Да. У меня недавно был случай: в православной школе при Новодевичьем монастыре молодые ребята поставили «Блокадную книгу» и позвали меня посмотреть. Потом пили чай, разговаривали. И вдруг одна девочка встает и спрашивает: «А сколько людей вы убили во время войны?» Я обомлел. Я никогда не убивал людей! Я убивал врагов. Противников.
— И вас это не мучило?
— Абсолютно не мучило! Это была война на уничтожение. Немцы стремились не победить нас, а уничтожить.
— «Мой лейтенант» — тяжелая книга, а ощущение от жесткой прозы светлое. В отличие от недавно обнародованных страшных воспоминаний сотрудника Эрмитажа Николая Никулина. О том, как вели себя победители на немецкой земле, всегда умалчивалось, одна история о немке, изнасилованной ротой, которая выбросилась из окна, чего стоит…
— Я ему верю, Никулину, там полно правды, но немки часто сами ложились — за банку сгущенки, тушенки. За папиросы. Насиловали, да. Это та правда войны, которая ныне воспринимается как жестокость. А тогда — как возмездие.
Знаешь, когда мы уже вошли в Эстонию, двинулись на Кенигсберг, у нас было чувство: ну мы вам теперь отомстим! Заплатите за все! Но мы не уничтожали города, деревни, фермы. Хотя бабахнуть из танка в кирпичный дом, и вверх облако красного кирпича — удовольствие большое для танкиста…
Ведь в первые два года войны, когда немцы подошли к Ленинграду, захватили Украину, Белоруссию, казалось, все погибло.
Но наш отец и учитель Пушкин (не Сталин, как ты сейчас подумала!) все объяснил нам про 1812 год. Что нас спасло? Русская зима, Барклай де Толли, остервенение народа или русский Бог? Все это разом!
И был еще один мужик, который помог. Лев Николаевич. Который написал не о том, как мы входили в Париж (а именно этого требовало начальство — как мы вошли в Берлин, как мы его громили, как наступали), — Толстой написал о том, как жгли мосты, как Наполеон вошел в Москву. Почему он писал не о торжестве, а о позоре?
— Потому что правда?
— Нет! Правда и в том, что русские вошли в Париж. Потому, что только в этих ситуациях по-настоящему открывается дух народа. Первые месяцы — июль, август, сентябрь, октябрь ноябрь — нам казалось: все кончено. Враг у Москвы и на окраинах Ленинграда. Все уже под немцами — и Петергоф, и Гатчина, и Детское Село, в Ленинграде силенок нет никаких, все порублено, разбомблено. И тут происходит вот это остервенение народа. Но и это не исчерпывает картины. Тут было чудо. Непонятное, таинственное чудо. Русский Бог. Как мы могли выиграть эту войну, несмотря на все ошибки, у противника, опытного, прекрасно вооруженного, с отличными генералами, сильной армией?! Самое интересное было попробовать написать об этом.
— Вы сказали, что были атеистом. Изменилось ли это?
— Ты про Бога? Нарушаешь частное пространство?! Вопрос интимный. Но я отвечу. Я давно наслаждаюсь невероятной разумностью и красотой мироустройства. Мир устроен с такой неисчерпаемой гармонией, что я не могу себе представить, что это только благодаря Дарвину. Я много писал об ученых, рациональных, высокоорганизованных естествоиспытателях. Тимофеев-Ресовский верил в Бога, и на вопрос,откуда произошел человек, отвечал: это не нашего ума дело! Павел Светлов, известный эмбриолог, был убежден, что когда в эмбрион, будто ее вдохнули, входит душа, происходит чудо. Цитолог Александров мне говорил: да, у человека есть душа, но душа еще есть и у клетки! Все они начинали сомневаться в своих знаниях, когда доходило до непознаваемого. А Бог — в сфере непознаваемого.
— Так в чем же формула верной жизни?
— Живу с ощущением, что сегодняшний день — самый счастливый в моей жизни. Счастье — это я сейчас, как сказала одна девочка. Между прочим, прогресс часто движется вопросами детей и детскими формулами. В парижском Музее Сопротивления над досками с именами павших начертано: «Простим, но не забудем». Абсолютно точно! В конкурсе на лучшую подпись участвовала вся Франция. Победил один ученик. Драма человечества в том, что мы уходим из детства и никогда больше не посещаем эту страну. Мы не умнее, не добрее, не лучше детей понимаем жизнь, мы просто больше знаем, но это нам не помогает…
— Из-за того, что страна доносила, убивала, конвоировала, мы заражены злом, отмечены в поколениях и не заслужили лучшей участи?..
— Слушай, это общее место! Это все понимают; когда на встречах с читателями это им говоришь, они радуются, что и я тоже это понимаю.
У меня другая теория. Да, человек был изгнан из рая. Но что такое рай? Природа. Птицы, животные, цветы, растения. Красота, гармония. Рай остался с нами, он под боком. Даже в тундре, в степи, в Заполярье — его разновидности. И что? Мы проходим мимо или бросаем туда консервные банки. Мы не ценим настоящего времени. Вот твоя газета пишет больше только о горестяхжизни. Почитаешь ее и кипишь от гнева и возмущения. Это правильно. Но веселье тоже нуждается в воспитании. Надо уметь видеть счастье…
— Кто это сказал?
— Пушкин.
— Вы еще в советские времена писали о необходимости милосердия. Но и сегодня, десятилетия спустя, в России жестокая среда: суды, власть, общественные места, интернет пронизаны злобой…
— Да, поводом к статье был настоящий случай: я зимой упал на улице, лицом на поребрик, кровь ручьем, сильно разбился, шел домой весь в крови, и никто мне не помог. Все шарахались, думали, пьяный. Девочка какая-то ко мне рванулась, мать ее не пустила. Едва дошел домой. Вызвали «скорую», я лежал в больнице и думал: на фронте ко мне бы подошли, потащили в медсанбат, перевязали, а тут… Жестокость. Я так был этим потрясен, что выступил в «Литературке» со статьей о милосердии. Тогда даже слово «милосердие» не употреблялось. Стал получать сотни писем. Позвали на встречу с ленинградской молодежью. Сотни людей, все молодые. Выступают: давайте организуем общество милосердия! И организовали, уже через месяц там было 4 тысячи человек. Стали ходить по больницам, помогать старикам.
И меня вызывают в обком: что вы тут развязали, понимаете, такие страсти? У нас есть собес, а что вы тут хотите доказать, что нам наплевать на народ? Кончайте это дело. И выгнали нас из ЖЭКа, где мы по вечерам собирались. Стали собираться на улице, во дворах устраивали сходки… Я позвонил в Москву, Горбачеву. Его помощник, Шахназаров, пообещал: я вам перезвоню. Проходит неделя, я думаю: мать твою, вот тебе и Горбачев! И вдруг звонок: приезжайте в Москву. Я поехал. Пришел к Горбачеву. Проговорили час. Он сказал: это правильно все.
Приехал утром в Ленинград и сразу пошел в Смольный. И ногой открыл дверь к первому секретарю. Он встал и пошел мне навстречу со словами: «Ну наконец-то! Что ж ты не заходил? Говори, что тебе нужно?» Все-таки остатки сталинизма работали великолепно. Через два дня у нас было помещение, штаб, какие-то деньги, и начало действовать общество милосердия. И работало полтора с лишним года до перестройки. Большая программа была, занимались одинокими людьми. Бедой была не бедность даже, а именно одиночество. Заботились о колясочниках. Было что-то и тимуровское — купить продукты, но главное — общались. Потом был скандал, польстились на валюту, которую жертвовали иностранцы, я ушел с горечью, но сейчас не про горечь. Эти четыре тысячи людей чего только не делали. Это было чистой воды милосердие, которое лишь ждало своего часа, призыва. Милосердие есть, его просто надо призвать, объявить ценностью.
— Если б вы были главным в стране, что бы сделали, чтобы изменить ее?
— Нет, не хочу я быть главным! Страна очень больна, и я не взялся б ее лечить. Еще Герцен сказал: писатели не врачи, они только боль. Что спрашивать у меня лекарства? А зачем у нас люди сидят в Кремле? Зачем сидят в Смольном? И прочих особняках?..
— А истину царям с улыбкой говорить сегодня уже не задача деятелей культуры?
— разве ты думаешь, что, если сказать правду в Кремле, все разом решится? То-то они, бедные, правды не знают!.. Сидят, понимаешь, полные заблуждений и грез. Думаешь: вот я уговорю Гранина или еще подобного придурка, он придет в Кремль и бросит им в физиономии горькую правду, а они прямо за головусхватятся?!
— Но если мы больны и нет рецептов, значит, мы безнадежны?
— Простые вещи только могут как-то нашу жизнь смягчить. Школу превратили в источник знаний, а не воспитания человека. Мне не важно, будет ли выпускник знать бином Ньютона. Простые вещи. Нельзя брать чужое. Нельзя врать. Надо помогать маленьким и слабым, защищать их. Самые простые. Их меньше, чем заповедей. Я даже не требую, чтобы школа воспитывала убеждение, что нельзя заниматься прелюбодейством.
…У нас в Зеленогорске сейчас была Неделя симфонических концертов. Приезжали пианисты из Швеции, Штатов, Финляндии, в музыкальной школе два новеньких «Бехштейна», молодежи битком. Или в комаровской библиотеке сборище под названием «Дачный сезон», всех просили явиться в белом, дам в больших шляпах. Выставка дореволюционных фотографий, доклады об архитекторах. Все разом попадают в другое время. И становятся другими, на глазах светлеют. Все это, как ни странно, тихо подтачивает этот мрачный режим…
Но все-таки, если сравнить Хрущева, Брежнева, Андропова, Горбачева, Ельцина, какое-то улучшение происходит. Брежнев и Горбачев — разница есть?!
Даже если посмотреть на публикации цифр наших военных потерь. Сталин сказал — семь миллионов, Хрущев — 14, потом 20, потом 30. И это не все. Страна какими-то трусливыми шагами пробирается к правде.
Но при этом, по мере того как жизнь становится лучше, мы все больше недовольны властью. Хотя улучшение жизни путает карты, мешает нам видеть серьезные изъяны режима. Хронические, системные изъяны.
— В чем они?
— Страна больна безвластием. Путина как мы все время видим?.. Идет совещание: длинный стол, все сидят, записывают: «Обратить внимание, не допускать, пресечь, отчитаться!» У Медведева та же картинка, тот же словарь, те же министры. Толку — ноль. Путин едет на очередную аварию или охоту — зачем это нам показывают? Чтобы мы общались с властью? Страна живет параллельной, отдельной жизнью.
— И где в этом контексте роль литературы?
— Она вернулась к своей старинной доле — любовь, смерть, красота. Больше не подменяет историю, философию, СМИ. Да, тиражи стали другими. Не страшно.
— Как называется книга, которую вы только что сдали?
— «Человек не отсюда». Нечто среднее между романом и фантастикой. Но для меня интереснее то, что я пишу сейчас, что лежит на столе. Мне кажется, это куда дороже.
— О чем думаете во время бессонницы?
— О героине! О том, что с ней делать. Как сказал Мандельштам, «…и море и Гомер, все движется любовью». Все в жизни затягивается пленкой повседневности, остается только воспоминани…
Источник: