Средневекового рыцаря, эльфа или кота ученого, что так любит рассказывать сказки, когда идет налево, с натуры не нарисуешь. Хотя эти персонажи абсолютно реальны для большинства детей и тех редких взрослых, кого называют поэтами и художниками, потому что они умудрились, не побоялись остаться детьми.
Мама восемнадцатилетнего сына Вера Маркина нарисовала даже не ученого, а космического кота — такого огромного ухмыляющегося зверя, в чьих лапах — кувшин, усыпанный звездами и планетами. У нее крылатые люди улетают из скучных городов. Но случается, что ангелы вдруг теряют крылья и вынуждены жить на земле. А на одном из графических листов прямо в стене многоэтажной тоскливой развалюхи с заколоченными окнами проступает изображение Тутанхамона. А на портрете женщины, буквально придавленной горой бытовой шелухи, выплывает бригантина с надписью «Анабель» на крутом борту.
Тонкая энергия штрихов и линий, невесомая, необъяснимая сила воображения, мифа, символа плохо поддаются описанию. То, что вычерчивает прихотливое, острое, легкое перо художницы, надо смотреть, еще лучше — рассматривать, улавливая странные подробности, печальную иронию, неведомо как уцелевшую простодушную романтику, напитанную в отрочестве Грином и Экзюпери. Но я не могу дать вам адрес выставочного зала или галереи, где можно увидеть эту утонченную графику. Таких залов и галерей нет. Сотни рисунков Веры Маркиной на планшетах, в рассыхающихся рамках и без лежат у нее дома, в художественной школе, где она преподает, или хранятся у близких друзей, получивших их в подарок.
Ей нравится ходить пешком. В городском транспорте ее угнетают отчуждение и раздражение людей, пусть ненадолго, но поневоле оказавшихся в общем тесном и замкнутом пространстве, начиная с усталых, крикливых кондукторш и заканчивая плечистыми парнями, что упрямо уставились в окно, не уступая места старухе или инвалиду. А главное — как раз во время долгих пеших прогулок у нее рождаются идеи графических мифов и притч. Даже и не идеи. Перед художницей возникают словно бы кем-то уже созданные, где-то уже существующие рисунки. Со всеми подробностями, завершенные, отсылающие память будущего зрителя то к русскому народному лубку, то к японской гравюре, то к старинным иллюстрациям из рыцарских романов.
Теперь бы поскорей добраться до дома и воспроизвести на бумаге то, что придумалось, привиделось, ничего не меняя, сразу, набело.
—В том мое спасение. Я меланхолик, но темпераментный. Энергетика взрывная. Над чем-то сидеть подолгу, делать медленно я не умею.
Кроме пеших прогулок, она любит перечитывать Ремарка и Толкина, слушать русский рок и прикасаться взглядом, пальцами, ладонями к камням древних замков, храмов, домов. Ее околдовывают вечные развалины, римские, греческие, какие угодно, и средневековые шлемы, кольчуги, мечи, арбалеты, щиты. Они будоражат сильнее растущих цен в ЖКХ и политических ток-шоу. Получив гонорар за картинки к книжке питерского писателя («мне было интересно этим заниматься, Юрий Купрюхин, водолаз, каскадер на «Ленфильме», пишет короткие смешные истории о кино, о подводных работах, об армии»), она отправилась в Чехию. Неутомимо ездит по старым русским городам. Самым прекрасным из них считает Псков, в зодчестве которого не музейное, а живое, близкое, горячее дыхание истории. В этом своем пристрастии она не одинока. Псков очаровывал и вдохновлял самых непохожих творцов — от прославленного французского архитектора Ле Корбюзье до неукротимого защитника родной культуры Саввы Ямщикова.
Представляю, с каким изумлением смотрели на свою наставницу ее ученики, с которыми она охотно ездит по древним городам.
— Они, конечно, вампиры. Иногда легче вагон разгрузить, чем с детьми возиться. Но у них позитива в избытке. Они мне дают ощущение молодости. Я вот встречаюсь с ровесниками — вроде не старые еще люди, а выглядят пенсионерами. Погасшие. А меня ученики подкачивают. То книжку подскажут — ту, что у них в моде, то запись новой группы. И в поездках с ними бывает занятно. Только что озоровали, бесились — и внезапно притихли. Помню, в Александровской слободе говорят: «Нам здесь страшно». Ну, еще бы не страшно. Там же тени Ивана Грозного, Малюты Скуратова. Нет, это хорошо, когда они смотрят, начинают думать. Что-то отложится в памяти, что-то поймут…
Фамилия Маркиной мало кому что скажет. Но вот о юной художнице Вере Ивановой, вполне вероятно, кто-то из читателей не забыл. Кому довелось видеть ее рисунки, поражались: да это же новая Надя Рушева!
Когда графику то ли ученицы седьмого класса, то ли пятиклассницы стали публиковать в областных изданиях, о Вере заговорили как о потрясающе одаренной девочке. Журналистка Елена Митина, основатель и ныне редактор замечательной детской газеты «Золотой ключик», познакомила Веру с главным режиссером драматического театра Владимиром Пахомовым. Он загорелся, попросил сделать рисунки по мотивам его спектаклей. И забрал их с собой в Москву на фестиваль, в программе которого были и липецкие постановки.
Митина мне рассказывала, какой ажиотаж они там вызвали. Похоже, Пахомов был даже несколько обескуражен: о Вере Ивановой писали восторженнее, чем о самом театре. Ее работы показывали по ТВ, печатали в «Литературной газете», «Известиях», «Комсомолке», в журналах…
Со стороны казалось, что теперь все у девочки пойдет по восходящей, ее ждёт красивая карьера, выставки, всероссийская известность.
— О нет! Шумиха смущала. Было неловко. И перед одноклассниками, и вообще. Я не питала никаких иллюзий. Знала, что буду рисовать, хочу стать художником, но что я какая-то там избранная, особенная — нет, я так не считала…
Сейчас одна за другой издаются книги о детях индиго. Как их воспитывать, чему учить, что предпринимать, чтобы они не чувствовали себя одинокими, чужими. Но тогда, в середине семидесятых, нам и словосочетание это — «дети индиго» — было незнакомо. И не возникало вопроса, каким образом растить сверходаренного ребенка, от чего оберегать, чем помогать, чтобы он не устал, не сломался, не надорвался под недетской ношей собственного дара.
Может, поэтому судьба таких людей порою и складывалась невесело, если не трагически. Где-то в начале пятидесятых погиб талантливый художник Коля Дмитриев, которому Лев Кассиль посвятил повесть «Ранний восход». Обманутая в своих ожиданиях, нервная, неуравновешенная, покончила с собой Ника Турбина, та самая, чей первый сборник стихов вышел стараниями Евгения Евтушенко, когда Нике было девять лет. В семнадцать умерла от кровоизлияния Надя Рушева. Я слышал о выдающемся мальчике-математике, кстати, липчанине. Он в четырнадцать лет закончил школу, стал студентом престижного московского вуза, прекрасно учился и там, но в один недобрый день у него остановилось сердце. По-видимому, вырванный из круга сверстников, посторонний среди взрослых, он не выдержал психологических перегрузок.
Не смею судить, каково пришлось Вере Ивановой после того, как она подросла, стала студенткой и шумиха вокруг нее затихла. Во всяком случае, у нее не было и нет ни обид, ни чувства обделенности, ни претензий. Продолжает рисовать, преподавать, подрабатывать.
— Кем? Ну, хотя бы дизайнером. Оформляла помещения, ландшафтным дизайном занималась. Это любопытно, это тоже творчество. Только вот иметь дело с богатыми заказчиками тяжко. Перед тобой взрослый, самоуверенный, привыкший всеми командовать человек с уровнем развития двенадцатилетнего ребенка. Нет, уж лучше книжки иллюстрировать, с писателями дружить.
В общем, Веру Иванову, теперь Маркину, как будто следует считать счастливым исключением среди бывших «вундеркиндов». И все-таки я бы поостерегся от эпитета «счастливый». Она не член Союза художников. У нее практически нет выставок. А показать-то есть что.
— Я не боец. Пробиваться не научилась. А художник должен пробиваться. Но мне, откровенно сказать, страшно представить, сколько надо хлопотать, чтобы выставку устроить.
Не знаю, можно ли назвать ее человеком не от мира сего. Я спросил у Веры, пыталась ли она браться за темы сегодняшние, современные, неисторические и несказочные.
Нам ведь всем хотелось бы его совершить. Пусть потом и придется вернуться. И вернуться даже не под конвоем, а по доброй воле, по привычке, по инерции. Но мы-то с вами даже попытки бегства не предпринимаем…