Города как люди с достоинством носят и охотно демонстрируют приезжим старые зарубцевавшиеся отметины и ещё свежие не совсем зажившие раны.
Многим ли отличается сталинский генеральный план реконструкции Москвы от перестройки Парижа бароном Османом? В том и другом случае с лёгкостью сносились целые улицы и кварталы, на месте древних церквей разбивались клумбы, прокладывались новые проспекты и бульвары. Парижане возмущались, москвичи роптали. Разница в том, что парижская рана давно затянулась и уже не беспокоит, а московские шрамы посвежей и ещё побаливают. Когда же рана затянется, может оказаться, что уродливый рубец придаёт лицу города новое, интересное выражение.
Пока строилась Эйфелева башня, культурная общественность Парижа негодовала, требуя прекратить постройку «бесполезной и чудовищной, ненавистной колонны из железа и винтов», нарушающей архитектурный облик города.
Художники, поэты, киношники последующих поколений, вводя в свои работы образ «железной дамы», подавая её в выгодном свете, как бы накладывали пластырь с целебным бальзамом, врачуя рану. Сегодня никто не назовёт башню бессмысленной и нелепой. Это уже не «гигантская фабричная дымовая труба», а визитная карточка города, известная всему миру.
Среди моих работ найдётся немало парижских пейзажей с видом на Эйфелеву башню, или рисунков с парижскими букинистами, изуродовавших, по-моему, своими нелепыми ящиками набережные Сены.
В Москве я рисую во всевозможных состояниях памятник Петру I, который так пришёлся не по вкусу москвичам.
Пошумим, покричим, скоро успокоимся — забудем. Рана затянется. Не заметим, как прикипит к нашему сердцу этот медный истукан, и на склоне лет сами будем ругать «вандалами» молодых и энергичных людей, которые затеют снести ненавистный монумент и построить на его месте что-то более модное, ультрасовременное?