В Москве на 81-м году жизни умер Серго МИКОЯН, сын Анастаса Микояна. Историк и публицист, доктор исторических наук, автор десятков научных работ и публикаций.
За время своей долгой академической карьеры Серго Микоян приобрел в стране и за рубежом репутацию крупнейшего специалиста по Латинской Америке. Он много лет возглавлял журнал “Латинская Америка”, особую известность ему принесло фундаментальное исследование “Анатомия Карибского кризиса”. Монография, по всеобщему мнению, — одна из лучших в огромном потоке литературы на эту тему. Ее отличает редкая широта охвата проблем, связанных с острейшим конфликтом. Он также читал лекции по политической истории СССР в Чикагском и Джорджтаунском университетах, профессором которого он был избран. Последняя его книга-исследование посвящена Анастасу Микояну. Она должна выйти в ближайшее время.
Серго Микоян регулярно приезжал в Армению, обязательно ездил на родину отца — в Санаин. Каждый раз бывал в редакции “НВ”. Так появился монолог этого интереснейшего человека, который предлагаем читателям.
Самое первое воспоминание детства — то, что я жил в привилегированной семье, квартира наша находилась в Кремле, а в летнее время мы жили на государственной даче, где отдыхали семьи и других руководителей. Но очень рано я понял, что над ответственными работниками висит большая угроза, чем над простыми смертными, потому что многие под утро исчезали, и мы узнавали, что они враги народа. Что это такое, враг народа, я не знал, но понимал, что это плохо.
В 13 лет я ощутил это на собственной шкуре: нас с братом Вано арестовали на даче обманом и отправили на Лубянку. Я играл с собакой, меня взяли и сказали, что должны задать пару вопросов. Я хотел предупредить маму. “Не надо, — сказали мне, — ты скоро вернешься”. Вернулись мы с братом через полгода. Повзрослев, я понял, что это была акция против отца. Когда нас освобождали, я должен был подписать бумагу, будто состоял в организации, готовящей свержение советской власти. За дверью я услышал голос мамы и подписал.
Я думаю, это интересно знать армянам, потому что у них представление, что Микоян был одним из тех, кто решал судьбу страны и был на одной ноге со Сталиным и Хрущевым, но и с Хрущевым у него были очень сложные отношения. Хрущев затеял против отца интригу, чтобы оставить его без работы, и это после того как отец оказал ему большую помощь в разоблачении культа личности и спас в 57-м году от попытки Молотова, Кагановича и Маленкова убрать его. Но Хрущев был не из тех, кто помнит добро, и поддержал интригу одного из членов Политбюро против отца. При этом решили подсластить пилюлю и назначить меня на хороший пост в Министерстве внешней торговли. Отец сказал, чтобы я отказался. Дело в том, что Хрущев испытывал к моему отцу ревность, уважая его за ум, мудрость, знания, но тем не менее не хотел, чтобы Микоян стал вторым лицом в государстве, и потому перевел из Ленинграда Фрола Козлова, к тому же он был великодержавным шовинистом и не мог позволить армянину занять столь высокий пост. Мне очень странно слышать разговоры, почему Микоян, будучи при власти, не отдал Карабах Армении. Это совершенно наивный вопрос. Хрущев мог отдать Крым Украине, но Микоян ничего не мог сделать с Карабахом, потому что в Кремле считались с его опытом и авторитетом, но относились, как теперь принято говорить, как к “лицу кавказской национальности”.
Порой отец верил не членам семьи, а чиновникам, еще хуже — чекистам — по той же логике — “не имеют права врать”. Как-то Берия рассказал на встрече у Сталина, что семьи всех членов Политбюро (кроме его самого, конечно) бесплатно пользовались пошивочной мастерской Главного управления охраны, обслуживавшей самую верхушку правительства. Сталин возмутился. Д.Волкогонов, конечно, фальшивил, когда в журнале “Огонек” назвал Сталина “аскетом”. Никаким аскетом тот не был — я тогда опубликовал статью с многочисленными фактами в опровержение этого мнения. Но вот поиграть в свою приверженность давно забытой им “большевистской скромности” Сталин любил. Особенно когда дело касалось других. Сделал строгий выговор всем присутствовавшим, потребовал прекратить этот “кремлевский коммунизм”. Отец пришел домой невероятно сердитым. Он сделал выговор маме: “Кто тебе дал право…” и т.д. Мама ответила: “Не могу говорить за других, даже, скорее всего, это правда, насколько я слышала от работников мастерской. Но я всегда все оплачивала”. — “Врешь! — сказал отец довольно грубо. — Чекисты Берии проверяли, они не могли доложить неправду”. Мама ужасно обиделась. Она молча ушла в комнату, где у нее были аккуратно сложены в коробочках по годам и по темам все квитанции, счета, справки и т.д. с незапамятных времен (она была аккуратисткой сверх всякой меры!), положила ему на стол то, что относилось к мастерской, и вышла не говоря ни слова. Он был очень доволен! На следующий же день взял коробку с собой и сказал Сталину в присутствии Берии и остальных: “Не знаю о других семьях, но моя жена за все платила. Вот квитанции за последние 15 лет!” Берия был посрамлен.
Но мама неделю с отцом не разговаривала. “Да”, “нет”, и все. Отец извинялся публично, то есть при нас и других родственниках. Не помогало. (“Как он мог поверить кому-то, а не мне!?” — говорила она нам.) Наконец он за столом применил свой обычный в случаях мелких размолвок прием: “Ашхен, ну улыбнись, только улыбнись и все. Иначе я не могу ни есть, ни пить. Я объявляю голодовку! Правда. Улыбнись, пожалуйста, больше я ничего не прошу!” А сам светился весь, глаза источали любовь и одновременно веселье. Она не выдержала и улыбнулась.
Может быть, из-за фамилии или потому, что я мог что-то делать, пару раз мне предлагали перейти из Академии наук на руководящую работу в МИДе, в АПН — со всеми льготами и кремлевскими привилегиями, но отец каждый раз говорил: “откажись”. И даже когда руководитель АПН позвонил и попросил отца, тот сказал: “Нет, Серго работает в Академии наук, получил повышение, и не в традициях нашей семьи уходить, получив повышение, и бросать работу, за которую взялся”.
Когда в 69-м году мне предложили возглавить журнал “Латинская Америка”, отец уже был на пенсии, и я мог быть спокоен, что сделали это предложение не из-за отца. Но он опять сказал: “откажись”. На что я ответил, что мне самому интересна работа в журнале. Разумеется, пока я работал, фамилия мне оказывала помощь.
Мама, Ашхен Лазаревна Туманян, воспитывала нас так, чтобы мы не кичились, были скромны и выделялись лишь своими успехами в учебе. Я учился в МГИМО и ездил на занятия на метро, а Светлану Молотову привозили на машине, она не выходила, пока шофер не открывал перед ней дверь. Ходила Светлана в норковой шубе, а я — в обычном пальто. Отец нас воспитывал один раз в неделю — в воскресенье, но у них с матерью были общие взгляды на воспитание. Она всегда объясняла нам, что фамилия обязывает нас вести себя лучше других.
Очень важным моментом для меня было разоблачение культа Сталина. Отец знал, что в доме есть подслушивающее устройство, но один раз, во время “дела врачей”, при мне он сказал маме, когда арестовали Виноградова, который лечил Сталина и маму (у нее было больное сердце): “Товарищ Сталин приказал, чтобы врачей в тюрьме били, тогда они напишут инструкцию, как нам жить, чтобы жить дольше”. У мамы было такое печальное лицо. “Неужели для этого надо бить людей?” — сказала она. “Товарищ Сталин считает, что да”, — ответил отец. Я услышал этот разговор и понял, что Сталин никакой не Бог, как нам вдалбливали в советской школе, такой злой человек не мог быть Богом. Отец специально сказал об этом, но так, чтобы те, кто подслушивал, не могли использовать сказанное против него.
Разоблачение культа было очень большим сдвигом в моем сознании, до того я был зомби, неполноценным человеком. На следующий день после смерти Сталина я был очень печален, а мой отец, наоборот, казался очень оживленным. И я понял, что для него это избавление. Я не знал тогда, что, проживи Сталин еще два-три месяца, и не стало бы ни отца, ни, возможно, и нас: в октябре 52-го Сталин на пленуме ЦК объявил, что отец поддался влиянию американского империализма, увидев его мощь.
В становлении моего характера большое значение имела встреча с Рачия Кочаром. Он рассказал мне, что суверенная по Конституции Республика Армения не только не суверенна, но даже не автономна. Это в 59 году, когда такие разговоры между посторонними людьми были немыслимы! Кочар предложил мне переехать работать в Армению.
“Но я же не знаю армянского”, — сказал я. “Я предложу Заробяну, чтобы тебя взяли заместителем главного редактора в русскоязычную газету “Коммунист”, а за 4-5 месяцев ты с преподавателем выучишь армянский. Ты должен, как орел, расправить крылья, и эту возможность даст тебе твоя родина Армения”, — заключил он свое предложение поэтической фразой.
Мне было 30 лет, за 2 года до этого у меня умерла жена, и я остался с тремя детьми, которых воспитывала мама. Я не мог решиться — оставить детей с мамой или взять с собой? Но в конечном итоге я ответил согласием. К сожалению, позже Кочар сказал, что Заробян его идею не поддержал.
“Почему?” — удивился я. “Я думаю, что он не хочет, чтобы у Анастаса Ивановича был такой источник информации о положении в Армении, и он предпочитает, чтобы к нему поступала информация не от сына, а из более официальных источников”.
В феврале 60-го отец взял меня в качестве личного секретаря на Кубу, я уже защитил кандидатскую и вполне мог оказать ему профессиональную помощь. На Кубе я познакомился с Фиделем Кастро. Это был человек удивительных ораторских способностей, очень искренний и эмоциональный и, видимо, напомнил отцу годы его революционной молодости. В ноябре 62-го случился карибский кризис. Это была угроза Третьей мировой войны с применением ядерного оружия. Как раз в это время мы находились на Кубе, а в Москве скончалась моя мама. Когда отец меня отправлял на похороны в Москву, я мог убедиться, до какой степени они любили друг друга и как тяжело он переживал потерю. Может быть, именно карибский кризис определил то, что я принял предложение стать редактором “Латинской Америки”, где проработал 21 год. Я побывал почти во всех странах Южной Америки, видел очень много армян — в Уругвае, Аргентине, Бразилии, и каждый раз мне было стыдно, что с местными армянами я вынужден был говорить по-испански или по-английски, а они общались между собой по-армянски.
Несколько слов о нашем быте. Маме никогда не хватало денег одевать пятерых сыновей. Поэтому я донашивал вещи от Алеши, которые тот получал от Степана. Ваня получал их от Володи и тоже от Степы. Мама тщательно штопала, перелицовывала, хранила в нафталине, поэтому пиджаки, брюки, пальто служили многие годы. Кое-что переходило даже к маминым племянникам.
Однажды Полина Семеновна Жемчужина, жена Молотова, сделала маме выговор за то, что ее детей можно видеть в Кремле одетыми не так, как положено в семье члена Политбюро. Мама очень обиделась. Ответила, что не знает, как это “положено”, но у нее просто нет возможности одевать пятерых сыновей в новую одежду. “Может быть, вам с одной дочерью это удается, а нам просто не хватает на это средств”. Не только в школе, но и в вузе я одевался поэтому очень скромно, что, кстати, вызывало только хорошее отношение сверстников. В отличие от Светланы Молотовой, которая всегда была роскошно одета. У нас в семье жили две бабушки, каждое лето гостили родственники из Баку и Армении — на это ведь тоже нужны были деньги! Только в 50-е годы, когда старшие братья стали офицерами и жили самостоятельно, у мамы появилась возможность побаловать меня одеждой специально для меня. В продаже ничего почти не было, поэтому Зингер, известный портной из ГУМа, который шил новый костюм отцу, получил от нее заказ пошить сразу два костюма мне — в дополнение к перелицованному и перешитому отцовскому костюму. Отрезы были получены в подарок от приехавшего в нашу страну президента Египта Гамаль Абдель Насера. Уж не знаю, откуда египетские протокольщики могли знать, что для СССР это ценный подарок. При визитах его в Западную Европу или еще куда-нибудь такая мысль бы никому не пришла в голову.
А в начале 1959 года, когда отец, по совету Н.С.Хрущева, решил взять меня с собой в США, мама срочно организовала пошив еще одного костюма, ибо те два уже пообносились, брюки протерлись почти до дыр. Трех костюмов сразу (даже включая два сильно поношенных) у меня еще никогда не было, я считал, что это уже сверх всякой меры. Сейчас это звучит глупо, да? Особенно когда читаешь, что некая студентка моей же “альма-матер” — Московского государственного института международных отношений (МГИМО) — получает от своего отца 10 тысяч долларов в месяц на личные расходы.
В 1961 году я выехал гидом-переводчиком на первую советскую выставку в Лондон, рассчитанную почти на три месяца. Всех нас решили срочно одеть более прилично. Из фирмы “Александерс” был вызван портной-англичанин, надо было снять мерки и выбрать черную или синюю ткань для костюма (качество которой было весьма неважным). Насчет цвета я колебался и посоветовался с портным. Тот спросил: “А сколько у вас вообще костюмов?” “Два”, — гордо ответил я (ибо один пиджак уже остался без брюк — через них хорошо было макароны отбрасывать, как говорится в популярном мультике “Каникулы в Простоквашино”). “Всего два?” — удивился англичанин. По-видимому, он подумал: “Каких же бедняков привезли русские работать на выставке!”, разговаривая с сыном члена Политбюро, человека N 2 в иерархии советской империи тех лет. “Выберите синий цвет — он более универсален”.
Я начал ездить с отцом в командировки в качестве личного секретаря, по совету Н.С.Хрущева. Нам давали суточные, всем одинаковые, по 19,5 долл. в сутки. Потом сумма выросла до 21 долл. Мама давала мне список: “Для папы два галстука темных, три белые рубашки, три пары носков черных. Себе купи белую рубашку и галстук”. Отец в первый же день предупреждал: “Купи то, что мама просила, оставшиеся доллары сдай обратно”. Помощники отца, В.В.Чистов и покойный В.В.Смоляниченко, не удивлялись. А вот в Японии в 1964 году мы были в делегации Верховного Совета СССР, где суточные раздавал начальник отдела внешних связей Высотин. Он просто отказался взять назад, сказав, что не имеет права. Наоборот, пытался вручить мне 200 долл., положенные главе делегации для особых нужд. На этот раз я отказался: “Для особых нужд — это что значит?” — “Неважно. Ну, приемы, подарки кому-то. На усмотрение главы делегации. Но все берут и покупают, что им хочется”. — “Я не возьму. Отец меня отругает и заставит отдать вам обратно, я же наперед знаю”. — “А ты ему и не говори”. — “Ну, это вообще исключено”. Высотин посмотрел на меня как на ненормального. Может, мы такими и были?
В Японии в самолет погрузили ящики с подарками от японской стороны, в основном произведениями искусства. В Москве отец вызвал представителя Музея восточных культур и предложил отобрать все ценное для музея. Там они и сейчас выставлены, но, конечно, не сказано, от кого получены.
…С возрастом у отца возрастал интерес к Армении и армянскому языку, он взял учительницу, чтоб обучить внуков армянскому. Нас не учил, а внуков научил. И обязательным стало для наших детей говорить ему утром “бари луйс”, а вечером “бари гишер” или “цтесутюн”.
Когда он приезжал в Армению сам или приезжали его соученики по семинарии, руководители республики, он интересовался, как по-армянски произносятся новые слова, такие как “спутник”, “телевизор”, и очень радовался, что армяне находят новые слова, а не копируют английские, русские. Он радостно говорил нам: “Вот видите, “телефон” — у всех телефон, а у армян “С»йіЛбл”.
В огромной степени отец влиял на мою жизнь не как член правительства, а как человек. Для меня он был образцом честности, ума, решительности, огромной силы воли и принципиальности. Однажды, когда он в молодые годы работал в Нижнем Новгороде и жил там с мамой впроголодь, а она ожидала ребенка, они пришли домой и увидели перед дверью банку с медом. Мама обрадовалась, что будет готовить кашу не на воде, а с медом. Отец сказал: “Это может быть взятка” — и отдал банку в детдом.
Если мы ездили в заграничные командировки и получали суточные в валюте, он наказывал нерастраченные деньги сдать обратно в казну, то есть и в личном отношении он был человеком чересчур щепетильным, потому что те 6-7 долларов, что я возвращал в казну, были мелочью. Но когда я смотрю на нынешнюю коррупцию, то думаю, что лучше такая сверхщепетильность, чем такая вседозволенность, как сегодня.
Мама была у нас человек очень добрый, она никогда не лезла в политику, общественную деятельность. Она жила семьей, воспитанием пяти сыновей. В 42-м году она одобрила желание моего восемнадцатилетнего брата Владимира отправиться на Сталинградский фронт. Он был летчик-истребитель и погиб там. Это стало для нее трагедией на всю жизнь. И я уверен, что она не могла простить себе, что сама послала сына на смерть, от этого, думаю, и были два ее инфаркта.
…За год до смерти отца мы, четыре брата, приехали к нему на день рождения, и он произнес маленький тост: “Я очень рад, что вы добились всего в жизни без моей протекции, своим трудом, своими знаниями, своим ответственным отношением к обязанностям. Единственный раз я оказал сыну протекцию, когда отправил Володю на Сталинградский фронт, где он погиб”.
В 90-м меня “ушли” из журнала. Я уехал работать в США сначала профессором в чикагском, потом — в джорджтаунском университетах, в Вашингтоне, читал курс лекций по политической истории СССР и по теме “СССР и Латинская Америка”. У меня есть в США вид на жительство, я получил грин-карту в 94-м, то есть уже с 99-го года имел право обратиться за получением паспорта, что, кстати, сделал сын Хрущева. Я этого не сделал и не буду делать, потому что знаю: мой отец этого бы не одобрил. Он и сейчас оказывает на меня влияние.