Директор венской Альбертины собирается делать ставку наРоссию
Клаус Альбрехт Шредер у картин своего музея. Фото автора
В Эрмитаже, в Николаевском зале Зимнего дворца, открылась выставка «Шедевры искусства XX века из собрания Альбертины», одно из важнейших мероприятий в рамках российско-австрийских культурных сезонов. Обобщенно-туманное название подразумевает на самом деле 55 картин (за исключением нескольких рисунков Оскара Кокошки) экспрессионистов из подаренной Альбертине в 2007-м коллекции Герберта и Риты Батлинер. Правда, наряду с ожидаемыми Нольде, Кирхнером или Пехштейном тут показывают и Пикассо с Модильяни. О том, почему они оказались в компании экспрессионистов, почему Альбертина собирается покупать современное русское искусство, и о том, как в свое время ему пришлось заново создавать новый имидж своего музея, Клаус Альбрехт ШРЕДЕР рассказал накануне вернисажа корреспонденту «НГ» Дарье КУРДЮКОВОЙ. Его директорство связывают с революционными для Альбертины переменами – когда он пришел в 2000-м, это был маленький музей, скорее – типа исследовательского учреждения. Шредер его существенно расширил и вместе с классическим стал показывать современное искусство. – Господин Шредер, как происходил отбор работ и почему среди экспрессионистов оказались вещи Модильяни и Пикассо? – Выбирал Эрмитаж, и, наверное, интерес к экспрессионистам связан с тем, что у них есть пробел с этим периодом. Самое интересное, что привезенные куратором Михаилом Дединкиным вещи – не только немецкие и австрийские экспрессионисты, но действительно и Пикассо, и Модильяни, которых мы сегодня не назовем экспрессионистами. Но в 1912 году на знаменитой кельнской выставке Sonderbund вместе показывали и Пикассо, и Нольде, и Кокошку. Дифференциация по разным движениям произошла позже. – То есть если воспользоваться «формулой» Эрвина Панофского о Ренессансе и ренессансах, тут – экспрессионизм и экспрессионизмы? – Точно. Принципы размышлений о теле, например о совокупности предметов вообще, были сходны. Как элегантно, скажем, Модильяни сочетает в женском портрете эротизм обнаженного тела и – пустые глаза. В этом ведь есть экспрессионистическое начало. – Альбертина впервые показывает свои вещи в России? – Больше 35 лет назад здесь показывали большую выставку рисунков Дюрера, Микеланджело, Рембрандта, Рубенса… А вчера генеральный директор спросил меня, не могли бы мы еще раз сделать такую выставку. Кроме того, мы ведем переговоры с Пушкинским музеем о выставке французского искусства XVIII века. – И еще у вас намечен обменный проект с Русским музеем, да? – Да, в 2015-м мы с замдиректора ГРМ по научной части Евгенией Петровой готовим проект «От Шагала до Малевича». В Альбертине есть свои Шагал, Ларионов, Экстер, Попова, Лентулов, Малевич. А если говорить о более близких по времени обменных событиях с Россией, в пятницу у нас, в Альбертине, откроется выставка современного русского искусства Dreaming Russia. Кроме того, российское искусство станет важным акцентом в программе закупок и выставок Альбертины. – Как раз о Dreaming Russia и хотела спросить. Могли бы вы прокомментировать решение Леонида Тишкова снять с показа свою «Частную луну» из-за арестов активистов Greenpeace? – Да, конечно, но сначала нужно вспомнить факты. Работа Тишкова была продана с авторскими правами, что происходит редко, но случается. Тем не менее, когда он написал мне открытое письмо, я ему позвонил и сказал, что хотя у музея есть все права эту работу показать, я уважаю его позицию, то, что он заботится об окружающей среде и выступает за освобождение этих активистов, и поэтому признаю его моральное право снять свою работу с выставки. И я лично, Клаус Шредер, надеюсь, что разбирательство по делу этих активистов будет прозрачным, они ведь хотели не правонарушения, а окружающую среду защищать. Как они это сделали – их дело, в это я не вмешиваюсь. Характерно, кстати, что многие художники выставляться хотят и воспринимают Альбертину как платформу для критических высказываний. У нас есть, например, видео Сергея Браткова – одновременно очень поэтичное и критическое по отношению к обществу потребления. Мне нравится, что банк, из собрания которого к нам приехали произведения, купил эту работу. И еще выставка – хорошая возможность показать, что сейчас современное российское искусство намного политичнее, чем искусство Центральной Европы. – Вы сказали, что в закупках Альбертины сделаете акцент на современном российском искусстве, а какие имена вас интересуют? – Ну, во-первых, почему мы хотим покупать русское искусство. При предыдущем директоре, после падения железного занавеса в 1989-м, за десятилетие до моего прихода уже была стратегия приобретения словенского, чешского, польского, венгерского и российского искусства. Когда я стал директором, то в 2000 году провел в Альбертине выставку российских нонконформистов, потом мы несколько отошли от русского искусства, поскольку оно стало очень концептуальным, а мы в то время как раз сосредоточились на экспонировании графики. Сейчас наш музей смотрит шире – скульптура, живопись, графика и фото, а фотография играет очень важную роль в российском искусстве. Кроме того, мы первые в Европе создаем Совет российских друзей Альбертины, поэтому логично, что мы хотим укрепить связи с Россией, расширить наше видение коллекционирования и приобрести дополнительные средства для закупок. Еще одна причина в том, что в последние 10–15 лет мы ставили акцент на немецком и американском искусстве, но я думаю, что даже такой энциклопедический музей, как Альбертина, не может собирать все – японское, китайское искусство. Надо расставить собственные акценты. Нам Россия ближе, поскольку давно уже есть сотрудничество и обмен, 60 тысяч русских живут в Вене, ежегодно из России приезжают 75 тысяч посетителей, и, кроме того, русское искусство играет сейчас важную роль. Что до того, кого мы бы хотели покупать, – умоляю, не заставляйте меня называть имена, а то ведь завтра же начнут спрашивать, почему этого – да, а того – нет. Одно могу сказать точно: в ближайшие дни я даю нашим кураторам стартовую сумму в 50тысяч евро, и с помощью вливаний русских друзей Альбертины начнутся первые закупки русского искусства. – А какой вам лично период ближе как историку искусства? – Я сделал две крупные выставки Ван Гога, и я люблю это время, когда Ван Гог, Сезанн разрабатывали иные по сравнению с импрессионистами художественные стратегии. Шли от копирования реальности к собственной, другой реальности. Мне вообще очень интересны такие переходные периоды, поэтому, например, я люблю Кватроченто, и 1420–1430-е годы с Донателло для меня важнее Высокого Возрождения 1500-х годов. Это переломные моменты в истории, в обществе, сперва отразившиеся в искусстве. – Точки бифуркации… – Абсолютно верно. Это эпохи, когда были возможности перелома, и перелом состоялся. И я очень люблю скульптуру, и если вы под дулом пистолета потребуете от меня имя любимого автора, пожалуй, это будет Донателло. – Дюреровские работы, его знаменитый «Заяц» – одна из визитных карточек Альбертины. Вы рассказывали, что в музее было 300 его вещей, но после 1820-го осталось вдвое меньше. Из-за чего? – Да, часть была украдена, часть переатрибуирована и сейчас не считается дюреровской. Но до сих пор в Альбертине крупнейшая его коллекция, и в 2016-м мы сделаем большую его выставку. А в ближайших планах – крупный проект об Альбертине, и после 13-летнего перерыва снова покажем дюреровского «Зайца». – Я была в Альбертине лет пять назад, правильно ли я помню, что в постоянной экспозиции там показаны высококачественные факсимиле? – Нет. Единственное место, где мы показываем факсимиле, – парадные помещения дворца, поскольку они выходят на Запад, к прямому солнечному свету. Но это не постоянная экспозиция, а просто парадные залы, жилые помещения Габсбургов, и там висят и Шиле, и Рубенс, и Дюрер, но солнечный свет для оригиналов был бы губителен. Ну, там и указано, что это факсимиле. – Конечно, меня просто поразило качество этих факсимиле – там ведь даже появившиеся на бумаге от времени пятна-фоксинги воспроизведены… – Да, это отличная цифровая печать. – Ваше директорство в музее называют революционным, но, с другой стороны, я слышала, что поначалу были люди, не принимавшие нового подхода, когда, например, устраивались выставки классического искусства и современного, скажем, Дюрера и акционизма. Как вы относились к непониманию? – Когда я стал директором Альбертины, она находилась в глубочайшем кризисе – многие годы в нее приходило от 7 до 20 тысяч посетителей. Нужно было позиционировать музей заново. С другой стороны, сфокусированность именно на графике показала Ахиллесову пяту музея. Прежде всего мы создали совершенно новые коллекции – фотографию, живопись модернизма. Кроме того, я решил представлятьискусство единым – например, равноправно показывать живопись и графику на одном уровне признания и презентации (в смысле рам, например). Помимо этого, мне было интересно доказать ценность старых мастеров, конфронтируя их с современным искусством. Тогда многие этого не понимали, как и саму новую доктрину по смешению всего и презентации этого как единого целого. Но количество посетителей, которое мы имеем сегодня, доказало, что мы привели к рисунку намного больше людей, чем когда-либо было возможно. Сейчас рисунки принято показывать наряду с живописью, и вЭрмитаже есть рисунки Кокошки – но так было не всегда. Но художник – не шизофреник, он надо всем работает с одинаковой сосредоточенностью, и воспринимать это нужно как неделимые вещи. – А когда была реакция неприятия новой стратегии, руки не опускались? – Ни секунды, ведь когда полностью меняешь музей, естественно, возникают фантомные боли. Мы расширили Альбертину с 2,5 тысячи квадратных метров до 22 тысяч и с 60 до 300 сотрудников. Люди, поначалу настроенные сдержанно, очень скоро перешли на мою сторону. Если бы мы не изменили курс, то не выжили бы. И уже много лет Альбертина – один из самых успешных музеев, поэтому руки я никогда не опускаю. Санкт-Петербург–Москва
